Неточные совпадения
Одна
была дочь
матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая — живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое.
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не
будь он так занят своими мыслями. Их разговор стал деловым и подробным.
Матрос сказал дочери, чтобы она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколько советов.
Лонгрен,
матрос «Ориона», крепкого трехсоттонного брига [Бриг — двухмачтовое парусное судно с прямым парусным вооружением на обеих мачтах.], на котором он прослужил десять лет и к которому
был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери, должен
был наконец покинуть эту службу.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у
матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он
будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам
матросов, что они приятно озадачены и не решаются говорить. — Так вот в чем дело, капитан… Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете, так и
будет. Я поздравляю вас.
— Простите, капитан, — ответил
матрос, переводя дух. — Разрешите закусить этим… — Он отгрыз сразу половину цыпленка и, вынув изо рта крылышко, продолжал: — Я знаю, что вы любите хинную. Только
было темно, а я торопился. Имбирь, понимаете, ожесточает человека. Когда мне нужно подраться, я
пью имбирную.
Весь день на крейсере царило некое полупраздничное остолбенение; настроение
было неслужебное, сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма; а часовой минного отделения спросил проходящего
матроса: «Том, как ты женился?» — «Я поймал ее за юбку, когда она хотела выскочить от меня в окно», — сказал Том и гордо закрутил ус.
Пока капитан
ел и
пил,
матрос искоса посматривал на него, затем, не удержавшись, сказал...
— Дивное художественное полотно! — шепотом закричал
матрос, любивший книжные выражения. — В соображении обстоятельств
есть нечто располагающее. Я поймал четыре мурены [Мурена — крупная морская рыба.] и еще какую-то толстую, как пузырь.
И на вопрос — кто она? — Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи
был матросом военного флота, боцманом в «добровольном», затем открыл пивную и начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что
матросы считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и оказалось, что у него большие тысячи в банке лежат. Арестовали старика.
— Иноков! — вскричала Лидия. — Это — тот? Да? Он — здесь? Я его видела по дороге из Сибири, он
был матросом на пароходе, на котором я ехала по Каме. Странный человек…
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще
будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии,
был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии,
матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
— Нервы. Так вот: в Мариуполе, говорит, вдова, купчиха, за матроса-негра замуж вышла, негр православие принял и в церкви, на левом клиросе, тенором
поет.
И мешал грузчик в красной рубахе; он жил в памяти неприятным пятном и, как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался то в одного из
матросов парохода, то в приказчика на пристани пыльной Самары, в пассажира третьего класса, который, сидя на корме,
ел орехи, необыкновенным приемом раскалывая их: положит орех на коренные зубы, ударит ладонью снизу по челюсти, и — орех расколот.
Наконец, отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади
был заткнут
матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
У него
был брат слесарь, потом
матрос, убит в Свеаборге.
После тюрьмы Ганька вступила в кружок самообразования, сошлась там с
матросом, жила с ним года два, что ли,
был ребенок, мальчугашка.
Вечером наши
матросы плясали и
пели.
Во время этих хлопот разоружения, перехода с «Паллады» на «Диану», смены одной команды другою, отправления сверхкомплектных офицеров и
матросов сухим путем в Россию я и выпросился домой. Это
было в начале августа 1854 года.
Шарки
есть, но немного, и в двадцать лет один раз шарка откусила голову
матросу с китоловного судна.
Почему нет? ведь наши
матросы называют же англичан асеи, от слова «I say», то
есть «Эй, послушай!», которое беспрестанно слышится в английском разговоре.
Около городка Симодо течет довольно быстрая горная речка: на ней
было несколько джонок (мелких японских судов). Джонки вдруг быстро понеслись не по течению, а назад, вверх по речке. Тоже необыкновенное явление: тотчас послали с фрегата шлюпку с офицером узнать, что там делается. Но едва шлюпка подошла к берегу, как ее водою подняло вверх и выбросило. Офицер и
матросы успели выскочить и оттащили шлюпку дальше от воды. С этого момента начало разыгрываться страшное и грандиозное зрелище.
Вечером зажгли огни под деревьями;
матросы группами теснились около них; в палатке
пили чай, оттуда слышались пение, крики. В песчаный берег яростно бил бурун: иногда подойдешь близко, заговоришься, вал хлестнет по ногам и бахромой рассыплется по песку. Вдали светлел от луны океан, точно ртуть, а в заливе, между скал, лежал густой мрак.
Конечно, нужно иметь матросский желудок, то
есть нужен моцион
матроса, чтобы переварить эти куски солонины и лук с вареною капустой — любимое
матросами и полезное на море блюдо.
Там его стали
было тащить в разные стороны, но
матросы бросились и отбили.
Мы толпой стояли вокруг,
матросы теснились тут же, другие взобрались на ванты, все наблюдали, не обнаружит ли акула признаков жизни, но признаков не
было. «Нет, уж кончено, — говорили некоторые, — она вся изранена и издохла». Другие, напротив, сомневались и приводили примеры живучести акул, и именно, что они иногда, через три часа после мнимой смерти, судорожно откусывали руки и ноги неосторожным.
Наши воротились на фрегат, но отправились обратно уже в сопровождении вооруженных
матросов; надо
было прибегнуть к мерам строгости.
Матросам велено
было набрать воды и держать трубы наготове.
Такое развлечение имело гораздо более смысла для
матросов, нежели торжество Нептуна: по крайней мере в нем не
было аффектации, особенно когда прибавлялась к этому лишняя, против положенной от казны, чарка.
Такой ловкости и цепкости, какою обладает
матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все
было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя
было вынуть ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
Особенно любопытно
было видеть, как наши
матросы покупали у туземцев фрукты, потом разные вещи, ящички, вееры, простые материи и т. п.
«Но одно блюдо за обедом — этого мало, — думалось мне, —
матросы, пожалуй, голодны
будут».
Матросы, как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все это делается не так, как бы делалось стоя на якоре. Невозможно: после бури идет сильная зыбь, качка, хотя и не прежняя, все продолжается. До берега еще добрых 500 миль, то
есть 875 верст.
Наконец, 12 августа, толпа путешественников, и во главе их — генерал-губернатор Восточной Сибири, высыпали на берег. Всех гостей
было более десяти человек, да слуг около того, да принадлежащих к шкуне офицеров и
матросов более тридцати человек. А багажа сколько!
«Ваше высокоблагородие! — прервал голос мое раздумье: передо мной
матрос. — Катер отваливает сейчас; меня послали за вами». На рейде
было совсем не так тихо и спокойно, как в городе. Катер мчался стрелой под парусами. Из-под него фонтанами вырывалась золотая пена и далеко озаряла воду. Через полчаса мы
были дома.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и
матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка
была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Мы уже
были предупреждены, что нас встретят здесь вопросами, и оттого приготовились отвечать, как следует, со всею откровенностью. Они спрашивали: откуда мы пришли, давно ли вышли, какого числа, сколько у нас людей на каждом корабле, как
матросов, так и офицеров, сколько пушек и т. п.
Вскоре после того один из
матросов, на том же судне,
был ужален, вероятно одним из них, в ногу, которая сильно распухла, но опухоль прошла, и дело тем кончилось.
Подходим ближе — люди протягивают к нам руки, умоляя — купить рыбы. Велено держать вплоть к лодкам. «Брандспойты!» — закричал вахтенный, и рыбакам задан
был обильный душ, к несказанному удовольствию наших
матросов, и рыбаков тоже, потому что и они засмеялись вместе с нами.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты
были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой
матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь живут люди, конечно всего человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых
матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы. У них
есть свиньи, куры, утки. На другом острове они держат коров и быков, потому что на
Пиле скот портит деревья.
На острове
есть потухший волкан;
есть пальмы, бананы; раковин множество; при мне
матросы привезли Посьету набранный ими целый мешок.
Мы с любопытством смотрели на все: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. «Берег очень близко, не пора ли поворачивать?» — с живостью кто-то сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись, паруса перенесли на другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно — она все стоит: мы
были на мели. «Отдай шкоты!» — закричали офицеры нашим
матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.
В последние недели плавания все средства истощились: по три раза в день
пили чай и
ели по горсти пшена — и только. Достали
было однажды кусок сушеного оленьего мяса, но несвежего, с червями. Сначала поусумнились
есть, но потом подумали хорошенько, вычистили его, вымыли и… «стали кушать», «для примера, между прочим,
матросам», — прибавил К. Н. Посьет, рассказывавший мне об этом странствии. «Полно, так ли, — думал я, слушая, — для примера ли; не по пословице ли: голод не тетка?»
Под покровом черной, но прекрасной, успокоительной ночи, как под шатром, хорошо
было и спать мертвым сном уставшему
матросу, и разговаривать за чайным столом офицерам.
На Мае
есть, между прочим, отставной
матрос Сорокин: он явился туда, нанял тунгусов и засеял четыре десятины, на которые истратил по 45 руб. на каждую, не зная, выйдет ли что-нибудь из этого.
Сметливость и «себе на уме»
были не последними его достоинствами, которые прикрывались у него наружною неуклюжестью костромитянина и субординациею
матроса.
Несколько часов продолжалось это возмущение воды при безветрии и наконец стихло. По осмотре фрегата он оказался весь избит. Трюм
был наполнен водой, подмочившей провизию, амуницию и все частное добро офицеров и
матросов. А главное, не
было более руля, который, оторвавшись вместе с частью фальшкиля, проплыл, в числе прочих обломков, мимо фрегата — «продолжать берег», по выражению адмирала.
Матрос наш набрал целую кружку первой, а рябину с удовольствием
ел кучер Иван, жалея только, что ее не хватило морозцем.
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал
было задыхаться, но его быстро подняли на палубу и освободили. Один
матрос на баркасе, вообразив, что бык упадет назад в баркас, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык
будет падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой, как мне ни
было скучно.