Неточные совпадения
Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать
матросам, то и дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен, что идет в море, и уж мечтал о том, как он сам
будет капитаном такого же красавца-корвета.
— И я на корвете иду! — поспешил сказать Володя, сразу почувствовавший симпатию к этому низенькому и коренастому, черноволосому
матросу с серьгой.
Было что-то располагающее и в веселом и добродушном взгляде его небольших глаз, и в интонации его голоса, и в выражении его некрасивого рябого красно-бурого лица.
—
Есть! — почти выкрикнул молодой чернявый
матрос, оборачиваясь и глядя вопросительно на Володю.
В царствование императора Александра II телесные наказания
были отменены, и теперь им подвергаются только штрафованные по суду
матросы.] или вдарить, он дурного слова никому не сказал… все больше добром…
— Смутная мысль в голову полезет. А человеку, который ежели заскучит: первое дело работа. Ан — скука-то и пройдет. И опять же надо подумать и то: мне нудно, а другим, может, еще нуднее, а ведь терпят… То-то и
есть, милый баринок, — убежденно прибавил
матрос и опять улыбнулся.
Надеюсь, вы от этого не откажетесь, и на «Коршуне» у нас не
будет ни одного неграмотного [Обучение
матросов грамоте
было хорошей традицией на лучших кораблях дальнего плавания.
И, любезный и приветливый, он усадил поднявшихся
было молодых людей и, предлагая папиросы, снова заговорил о важности умственного развития
матросов особенно теперь, после величайшей реформы, освободившей несколько миллионов людей от крепостной зависимости.
— Теперь и
матрос уже не может
быть тем, чем
был… темным и невежественным… И мы обязаны помочь ему в этом, насколько умеем.
— Ежели примерно, ваше благородие, не вдарь я
матроса в зубы, какой же я
буду боцман! — угрюмо заметил Федотов.
В самом деле, приказание это шло вразрез с установившимися и освященными обычаем понятиями о «боцманском праве» и о педагогических приемах матросского обучения. Без этого права, казалось, — и не одним только боцманам в те времена казалось, — немыслим
был хороший боцман, наводящий страх на
матросов.
— Особенно ты, Федотов, смотри… не зверствуй… У тебя
есть эта привычка непременно искровянить
матроса… Я тебя не первый день знаю… Ишь ведь у тебя, у дьявола, ручища! — прибавил старший офицер, бросая взгляд на действительно огромную, жилистую, всю в смоле, руку боцмана, теребившую штанину.
Все эти решения постановлено
было держать в секрете от
матросов; но в тот же день по всему корвету уже распространилось известие о том, что боцманам и унтер-офицерам не велено драться, и эта новость
была встречена общим сочувствием. Особенно радовались молодые
матросы, которым больше других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять за себя.
— То-то учивали и людей истязали, братец ты мой. Разве это по-божески? Разве от этого самого наш брат
матрос не терпел и не приходил в отчаянность?.. А, по-моему, ежели с
матросом по-хорошему, так ты из него хоть веревки вей… И
был, братцы мои, на фрегате «Святый Егорий» такой случай, как одного самого отчаянного, можно сказать,
матроса сделали человеком от доброго слова… При мне дело
было…
Но он, как подвахтенный, не счел возможным принять предложение и, поблагодарив
матросов, остался на своем месте, на котором можно
было и посматривать вперед, и видеть, что делается на баке, и в то же время слушать этого необыкновенно симпатичного Бастрюкова.
— Служил, братцы, у нас на фрегате один матросик — Егорка Кирюшкин… Нечего говорить,
матрос как
есть форменный, первый, можно сказать,
матрос по своему делу… штыкболтным [
Матрос, который ходит на нок (оконечность реи) и вяжет угол паруса (штык-болт).] на фор-марса-pee и за гребным на капитанском вельботе
был… Все понимали, что бесстрашный матросик: куда хочешь пошли — пойдет. Но только, скажу я вам, человек он
был самый что ни на
есть отчаянный… вроде как будто пропащий…
— Это что — пьянствовал!.. Всякий
матрос, ежели на берегу, любит погулять, и нет еще в том большого греха… А он, кроме того, что пьянствовал да пропивал, бывало, все казенные вещи, еще и на руку
был нечист… Попадался не раз… А кроме того, еще и дерзничал…
— То-то и
есть… Ну и драли же его таки довольно часто, драли, можно сказать, до бесчувствия… Жалели хорошего
матроса судить судом и в арестантские роты отдавать и, значит, полагали выбить из него всю его дурь жестоким боем, братцы… Случалось, линьков по триста ему закатывали, замертво в лазарет выносили с изрытой спиной… Каких только мучениев не принимал… Жалеешь и только диву даешься, как это человек выносит…
«Повремените, — это он капитана просит, — такого лихого
матроса в арестанты назначать; я, говорит,
быть может, его исправлю».
Радостно отдавались эти удары в его сердце и далеко не так радостно для
матросов: они стояли шестичасовые вахты, и смена им
была в шесть часов утра. Да и подвахтенным оставалось недолго спать. В пять часов вся команда вставала и должна
была после утренней молитвы и чая начать обычную утреннюю чистку и уборку корвета.
«Какой славный этот Бастрюков и какие ужасные звери бывали люди… Я
буду любить
матросов…» — подумал он сознательно в последний раз и заснул.
Но волна таки ворвалась, чуть
было не смыла висевший на боканцах [Боканцы, или шлюп-балки — слегка изогнутые железные брусья, на которых висят гребные суда.] катер и обдала
матросов.
— То-то оно и
есть! — подтвердил Митрич и после минуты молчания прибавил, обращаясь ко всем: — давечь, в ночь, как рифы брали, боцман хотел
было искровянить одного
матроса… Уже раз звезданул… А около ардимарин случись… Не моги, говорит, Федотов, забижать
матроса, потому, говорит, такой приказ капитанский вышел, чтобы рукам воли не давать.
— Известно, оставил… Но только опосля все-таки начистил матросику зубы… Знает, дьявол, что
матрос не пойдет жалиться… А все ж таки на этих анафем боцманов да унтер-церов теперь справа
есть… Опаску, значит,
будут иметь…
По случаю шторма варки горячей пищи не
было. Да почти никто и не хотел
есть. Старики-матросы, которых не укачало,
ели холодную солонину и сухари, и в кают-компании подавали холодные блюда, и за столом сидело только пять человек: старший офицер, старик-штурман, первый лейтенант Поленов, артиллерист да мичман Лопатин, веселый и жизнерадостный, могучего здоровья, которого, к удивлению Степана Ильича, даже качка Немецкого моря не взяла.
В палубе почти не видно
было лежащих
матросов, и лица у всех не
были бледные, как вчера.
Матросы толпились у борта и, взволнованные, напряженно смотрели вперед. Но простым глазом еще ничего не
было видно.
Баркас
был поднят из ростр и спущен на воду необыкновенно быстро.
Матросы старались и рвались, как бешеные.
Баркас направился к нему. Несколько дружных гребков — и один из
матросов, перегнувшись через борт, успел вытащить человека из воды. Худенький, тщедушный француз с эспаньолкой
был без чувств.
Тотчас же из баркаса выпрыгнуло на судно несколько
матросов и вместе с ними Володя. Они
были в воде выше колен и должны
были цепко держаться, чтоб их не снесло волнами.
Осторожно снимали они полузамерзших людей и передавали на баркас. Наконец, все
были сняты, и мокрые
матросы с Володей спрыгнули на баркас.
Плакали и другие, целовали руки
матросам и просили
пить. Один дико захохотал. Некоторые лежали без чувств. Юнга, мальчик лет пятнадцати, сидевший около Володи, с воспаленными глазами умолял его дать еще глоток… один глоток…
— То-то и
есть! — не то укорительно, не то отвечая на какие-то занимавшие его мысли, проговорил громко один рыжий
матрос и несколько времени смотрел на то место, куда бросили двух моряков.
Матросы относились к пассажирам-французам с необыкновенным добродушием, вообще присущим русским
матросам в сношениях с чужеземцами, кто бы они ни
были, без разбора рас и цвета кожи. Они с трогательной заботливостью ухаживали за оправлявшимися моряками и угощали их с истинно братским радушием.
Перед обедом, то
есть в половине двенадцатого часа, когда не без некоторой торжественности выносилась на шканцы в предшествии баталера большая ендова с водкой и раздавался общий свист в дудки двух боцманов и всех унтер-офицеров, так называемый
матросами «свист соловьев», призывавший к водке, —
матросы, подмигивая и показывая на раскрытый рот, звали гостей наверх.
И баталер не начинал обычно выклички
матросов, пока французы первые не
выпивали по чарке водки.
— Они по-нашему, братцы, не привычны, — авторитетно говорит фор-марсовый Ковшиков, рыжий, с веснушками, молодой парень, с добродушно-плутоватыми смеющимися глазами и забубенным видом лихача и забулдыги-матроса. — Я
пил с ими, когда ходил на «Ласточке» в заграницу… Нальет это он в рюмочку рому или там абсини [Абсент.] — такая у них
есть водка — и отцеживает вроде быдто курица, а чтобы сразу — не согласны! Да и больше все виноградное вино
пьют.
— Спасибо, барин! — весело благодарил старый
матрос. — Сиротка рад
будет.
Каких только кораблей тут не
было, и каких только рас и цветов не
было матросов.
Тотчас же спустили баркас и предложили французам собираться. Сборы бедных моряков
были недолги. Старик-капитан
был тронут до слез, когда при прощании ему
была выдана собранная в кают-компании сумма в триста франков для раздачи
матросам, и вообще прощанье
было трогательное.
Корвет простоял в Бресте восемь дней.
Матросы побывали на берегу. Боцман Федотов, по обыкновению разрядившийся перед отъездом на берег, вернулся оттуда в значительно истерзанном виде и довольно-таки пьяный, оставленный своими товарищами: франтом фельдшером и писарем, которые все просили боцмана провести время «по-благородному», то
есть погулять в саду и после посидеть в трактире и пойти в театр.
Но боцман на это
был не согласен и, ступивши на берег, отправился в ближайший кабак вместе с несколькими
матросами. И там, конечно, веселье
было самое матросское. Скоро в маленьком французском кабачке уже раздавались пьяные русские песни, и французские
матросы и солдаты весело отбивают такт, постукивают стаканчиками, чокаются с русскими и удивляются той отваге, с которой боцман залпом глотает стакан за стаканчиком.
В первый день рождества Христова, встреченный далеко от родины, под тропиками, среди тепла, под ярко-голубым небом, с выси которого сверкало палящее солнце,
матросы с утра приоделись по-праздничному: в чистые белые рубахи. Все побрились и подстриглись, и лица у всех
были торжественные. Не слышно
было на баке обычных шуток и смеха — это все еще
будет после, а теперь
матросы ожидали обедни.
В палубе, у переборки, соединяющей кают-компанию с жилым помещением
матросов, у образа Николая Чудотворца, патрона моряков, уже собиралась походная церковь:
были поставлены маленький иконостас, аналой и подсвечник для свечей.
Предположения на баке о том, что эти «подлецы арапы», надо полагать, и змею, и ящерицу, и крысу, словом, всякую нечисть жрут, потому что их голый остров «хлебушки не родит», нисколько не помешали в тот же вечер усадить вместе с собой ужинать тех из «подлецов», которые
были в большем рванье и не имели корзин с фруктами, а
были гребцами на шлюпках или просто забрались на корвет поглазеть. И надо
было видеть, как радушно угощали
матросы этих гостей.
Надо
было видеть радость негра, когда он, бросив свои лохмотья за борт, облачился в более или менее приличное одеяние и увидал свое отражение в маленьком зеркальце, поднесенном ему кем-то из
матросов.
Прибавился для компании Соньки еще пассажир — вторая обезьяна, купленная мичманом Лопатиным и названная им, к удовольствию
матросов, Егорушкой. И Сонька и Егорушка скоро поладили с большим черным водолазом Умным — действительно умным псом, принадлежавшим старшему штурману, настолько умным и сообразительным, что он отлично понимал порядки морской службы и неприкосновенность палубы и ни разу не возбуждал неудовольствия даже такого ревнителя чистоты и порядка, каким
был старший офицер.
И, стоя на вахте, в тропиках
матросу не приходится
быть в нервном напряжении, всегда «начеку».
— И я так полагаю, ваше благородие, — продолжал пожилой
матрос, — что морского звания человеку божий свет наскрозь виднее, чем сухопутному… Только смотри да примечай, ежели глаза
есть. Чего только не увидишь!
— Всяких, барин, видал… С одним и вовсе даже ожесточенным командиром две кампании на фрегате плавал… Зол он сердцем
был и теснил
матроса, надо правду сказать…
— А то как же? И мне попадало, как другим… Бывало, на секунд, на другой запоздают
матросы закрепить марсель, так он всех марсовых на бак, а там уж известно — линьками бьют, и без жалости, можно сказать, наказывали… Я марсовым
был. Лют
был капитан, а все же и над им правда верх взяла. Без эстого нельзя, чтобы правда не забрала силы… а то вовсе бы житья людям не
было, я так полагаю…