Неточные совпадения
― Никогда,
мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы
хотела, я не знаю, что сказать как… я не знаю…
— Пойдемте к
мама! — сказала она, взяв его зa руку. Он долго не мог ничего сказать, не столько потому, чтоб он боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому, что каждый раз, как он
хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что у него вырвутся слезы счастья. Он взял ее руку и поцеловал.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада;
мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим
хотел крикнуть...
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и
мама говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не
хочу больше сидеть здесь.
Слушая это, они быстро и молча переглядывались, а
мама вся вспыхнула,
хотя обе продолжали молчать.
—
Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и уйдем. Будем одни.
Мама, помните, как вы ко мне к Тушару приходили и как я вас признать не
хотел?
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей
мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен
хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Любовь его к человечеству я признаю за самое искреннее и глубокое чувство, без всяких фокусов; а любовь его к
маме за нечто совершенно неоспоримое,
хотя, может быть, немного и фантастическое.
Лизу я видел реже, чем
маму,
хотя она заходила ко мне каждый день, даже по два раза.
Мама, если не
захотите оставаться с мужем, который завтра женится на другой, то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем, что «или он, или я», —
хотите?
Что это я сказал
маме, что с ним „ничего не может сделаться“; что я этим
хотел сказать?
— Это играть? Играть? Перестану,
мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться…
Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я
хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
Что до нас, то Лиза была в обмороке. Я было
хотел бежать за ним, но бросился к
маме. Я обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала со стаканом воды для Лизы. Но
мама скоро очнулась; она опустилась на диван, закрыла лицо руками и заплакала.
Затем… затем я, конечно, не мог, при
маме, коснуться до главного пункта, то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать
маму, естественно, остались непонятными,
хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно.
Он
маму любит,
маму, и я видел, как он обнимал ее, и я прежде сам думал, что он любит Катерину Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но теперь давно ненавидит… и
хочет мстить, и она боится, потому что я тебе скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить.
Я тотчас узнал эту гостью, как только она вошла: это была
мама,
хотя с того времени, как она меня причащала в деревенском храме и голубок пролетел через купол, я не видал уж ее ни разу.
— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново, то и хорошо, —
хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал
маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле
мамы на диване.
Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о том, что у
мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно знают и про письмо Катерины Николаевны (это я сам приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь»,
хотя и выслушали меня внимательно.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте,
мама», чего никогда прежде не делывал,
хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
—
Мама ему ничего не говорила; он не спрашивает; верно, не
хочет спрашивать.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой,
хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание
мамы и Татьяны Павловны вкупе.
—
Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже
хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
— Ну,
мама, вы, может, и не
хотели выстрелить, а птицу убили! — вскричал я, тоже рассмеявшись.
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не
хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и
мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Даже Татьяна Павловна совсем как бы изменила свой обычный вид: была очень тиха, очень ласкова, а главное, тоже очень спокойна,
хотя и много говорила, чтобы развлечь
маму.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но
маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась,
хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна,
хотя все оставалась неразговорчивою.
Итак, пусть же знают, что не для того я
хотел ее опозорить и собирался быть свидетелем того, как она даст выкуп Ламберту (о, низость!), — не для того, чтобы спасти безумного Версилова и возвратить его
маме, а для того… что, может быть, сам был влюблен в нее, влюблен и ревновал!
— Знает, да не
хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это —
маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль
мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и
хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда
хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и
маме скажи, что не выйду от вас…
— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей.
Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть!
Хотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.
Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что любил он
маму более, так сказать, гуманною и общечеловеческою любовью, чем простою любовью, которою вообще любят женщин, и чуть только встретил женщину, которую полюбил этою простою любовью, то тотчас же и не
захотел этой любви — вероятнее всего с непривычки.
Впрочем, в встрече его с нею и в двухлетних страданиях его было много и сложного: «он не
захотел фатума жизни; ему нужна была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден был оскорбить
маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я считал проповедником: он носил в сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила!
Я выбежал; я не мог видеть кого бы то ни было, не только Татьяну Павловну, а
мама меня мучила. Я
хотел быть один, один.
— Заезжайте к
мама. Она очень
хочет вас видеть, — сказала она и, чувствуя, что она лжет, и он понимает это, покраснела еще больше.
— Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне, но мне теперь не нужна такая большая квартира и вся прислуга. Если же вы
хотите помочь мне, то будьте так добры распорядиться вещами, убрать их покамест, как это делалось при
мама. А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была сестра Нехлюдова.)
— Не может быть. Вы просто
хотите угодить
маме и, вероятно, скучаете страшно.
— Вы,
мама, добьетесь того, что я совсем не буду выходить из своей комнаты, когда у нас бывает Привалов. Мне просто совестно… Если человек хорошо относится ко мне, так вы
хотите непременно его женить. Мы просто желаем быть хорошими знакомыми — и только.
— Вот,
мама, я привел к тебе Николая Иваныча, с которым ты
хотела сразиться в преферанс, — рекомендовал Виктор Васильич своего друга. — Он отлично играет…
— Вот я назло
маме и Хине нарочно не пойду замуж за Привалова… Я так давеча и
маме сказала, что не
хочу разыгрывать из себя какую-то крепость в осадном положении.
— Да… но при теперешних обстоятельствах… Словом, вы понимаете, что я
хочу сказать. Мне совсем не до веселья, да и папа не
хотел, чтобы я ехала. Но вы знаете, чего
захочет мама — закон, а ей пришла фантазия непременно вывозить нынче Верочку… Я и вожусь с ней в качестве бонны.
— «
Мама, — отвечает ей, — не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не
хотим знать того, а если бы
захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай».
— Да с кем, с кем? — воскликнула Lise, —
мама, вы, верно,
хотите умертвить меня. Я вас спрашиваю — вы мне не отвечаете.
Мама, вообразите себе, он с мальчишками дорогой подрался на улице, и это мальчишка ему укусил, ну не маленький ли, не маленький ли он сам человек, и можно ли ему,
мама, после этого жениться, потому что он, вообразите себе, он
хочет жениться,
мама.
—
Мама, я совсем не знала, что он подходит, я вовсе не от него в эту комнату
захотела переехать.
—
Мама, возьмите его и скорее уведите. Алексей Федорович, не трудитесь заходить ко мне после Катерины Ивановны, а ступайте прямо в ваш монастырь, туда вам и дорога! А я спать
хочу, я всю ночь не спала.
— Милый голубчик
мама, это ужасно неостроумно с вашей стороны. А если
хотите поправиться и сказать сейчас что-нибудь очень умное, то скажите, милая
мама, милостивому государю вошедшему Алексею Федоровичу, что он уже тем одним доказал, что не обладает остроумием, что решился прийти к нам сегодня после вчерашнего и несмотря на то, что над ним все смеются.
Обманута, обижена, убита
Снегурочка. О мать, Весна-Красна!
Бегу к тебе, и с жалобой и с просьбой:
Любви прошу,
хочу любить. Отдай
Снегурочке девичье сердце,
мама!
Отдай любовь иль жизнь мою возьми!
—
Мама, не плачь, я сам
хочу ехать, — утешал ребенок, выходя за двери с своим отцом и швицким посланным.
— Я
хочу, чтоб вы были вместе. Я и тебя люблю и
маму.