Неточные совпадения
Молю тебя, кудрявый ярый хмель,
Отсмей ему, насмешнику, насмешку
Над девушкой! За длинными столами,
Дубовыми, за умною беседой,
В кругу гостей почетных, поседелых,
Поставь его, обманщика, невежей
Нетесаным и круглым дураком.
Домой пойдет, так хмельной головою
Ударь об тын стоячий, прямо в лужу
Лицом его бесстыжим урони!
О, реченька, студеная водица,
Глубокая, проточная, укрой
Тоску мою и вместе с горем
лютымРетивое сердечко утопи!
— Не упомню, не то сегодня, не то вчера… Горюшко
лютое, беда моя смертная пришла, Устинья Марковна. Разделились мы верами, а во мне душа полымем горит… Погляжу кругом, а все красное. Ах,
тоска смертная… Фенюшка, родная, что ты сделала над своей головой?.. Лучше бы ты померла…
Ах, нет, лучше и не думать, а
тоска, как змея
лютая, сердце сосет…
И почему, спрашивал я себя, этот рассказ запечатлевается даже в моем уме — не трудностью пути, не страданиями, даже не «
лютою бродяжьей
тоской», а только поэзией вольной волюшки?
— Верите вы? — как-то жалостливо проговорил рассказчик, поднимая на меня глаза с выражением
тоски, — и оборониться-то они нисколько не умели: со штыками этак, как от собак, отмахиваются, а мы на них, мы на них, как
лютые волки!..
Прочитала бы она мне предсмертную прóщу, и спáла б у меня с души
тоска лютая…
Ох ты, горе мое, горе-гореваньице,
Ты печаль моя,
тоска лютая.
Загубила ты добра-молодца,
Красна девица, дочь отецкая.
И пуще огня боится его… «Долго ль в самом деле, — думает Таня, — такому кудеснику, такому чаровнику заворожить сердце бедной девушки, лишить меня покоя, наслать нá сердце
тоску лютую, неизбывную…
Не дай ей Бог познать третью любовь. Бывает, что женщина на переходе от зрелого возраста к старости полюбит молодого. Тогда закипает в ней страсть безумная, нет на свете ничего мучительней, ничего неистовей страсти той… Не сердечная
тоска идет с ней об руку, а
лютая ненависть, черная злоба ко всему на свете, особливо к красивым и молодым женщинам… Говорят: первая любовь óт Бога, другая от людей, а третья от ангела, что с рожками да с хвостиками пишут.
Но как только, бывало, вспомню я про тебя — сердце так и захолонет, и тогда нападет на меня
тоска лютая…
И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же
лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество,
тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше.
Он конфузился, и мы начинали снова. И он бесплодно старался вложить безнадежную
тоску в «думу
лютую»… А у самого в это время — какая лютая-лютая дума была в душе!
— Ну, Алешка, ведь дума
лютая, — ты пойми, представь ее себе!..
Тоски побольше, грусти безнадежной… Давай еще раз!
Но что же там у меня? Там, в таинственной, недоступной мне глубине? Я не знаю, не вижу в темноте, я только чувствую, — там власть надо мною, там истина для моей жизни. Все остальное наносно, бессильно надо мною и лживо. Как та «дума
лютая», — я пел про нее, вкладывая в нее столько задушевной
тоски, а самой-то думы
лютой никакой во мне и не было.
От печки жарко. Темные налеты, мигая, проносятся по раскаленным углям. Синие огоньки колышутся медленнее. Их зловещая, уничтожающая правда — ложь, я это чувствую сердцем, но она глубока, жизненна и серьезна. А мне все нужно начинать сначала, все, чем я жил. У меня, — о, у меня «дума
лютая» звучала такой захватывающею, безнадежною
тоскою! Самому было приятно слушать. И теперь мне стыдно за это. И так же стыдно за все мелкие, без корней в душе ответы, которыми я до сих пор жил.
А как умерла она, домекнулся я, окаянный, что опоила ее Агафониха и отдалась она мне сама не своя, заглодала с тех пор
тоска меня змеей
лютою!..