Неточные совпадения
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь
Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах
человек осторожен и редко увлекается.
Раньше обоготворяли человека-папу и человека-цезаря и этим изменяли Богу, потом стали обоготворять всех
людей, человечество, народную волю, изменяли Богу во имя той же человеческой власти — народовластия.
— Что ж за глупость! Известно, папенька из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна, сказали: Ивану Онуфричу денно и нощно бога молить следует за то, что он его, царь небесный, в большие
люди произвел. Кабы не бог, так где бы вам родословной-то теперь своей искать? В червивом царстве, в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских
цезарей, чай, себя по женской линии производит!
— Если бы так поступал даже только один
человек, а все остальные согласились распять его, то не более ли славно было бы ему умереть в торжестве непротивляющейся любви, молясь за врагов своих, чем жить, нося корону
Цезаря, обрызганную кровью убитых?
Для вас не существует великих
людей, кроме каких-то
Цезарей да Александров Македонских!
Цезарь и Цицерон были развратники и в то же время великие
люди.
Юлий
Цезарь, Отелло, Дездемона, Офелия — возвышенные личности; потому что Юлий
Цезарь как полководец и государственный
человек далеко выше всех полководцев и государственных
людей своего времени...
Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа — это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и
Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания
людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.
Но вскоре раздается громкий голос, говорящий, подобно Юлию
Цезарю: «Чего боишься? ты меня везешь!» Этот
Цезарь — бесконечный дух, живущий в груди
человека; в ту минуту, как отчаяние готово вступить в права свои, он встрепенулся; дух найдется в этом мире: это его родина, та, к которой он стремился и звуками, и статуями, и песнопениями, по которой страдал, это Jenseits [потусторонний мир (нем.).], к которому он рвался из тесной груди; еще шаг — и мир начинает возвращаться, но он не чужой уже: наука дает на него инвеституру.
Что против этой любви и веры могли легионы, и патриции, и
цезари? Эти
люди веры были сильнее сильных мира сего, которые с улыбкою презрения говорили о назарянах. «Ничего не имея, — по словам Павла, — и всем обладая».
(После паузы.) Идти… Идти или не идти? (Вздыхает.) Идти… Пойду затяну длинную, в сущности скучную, безобразную песню… Я же думал, что я хожу в прочной броне! А что же оказывается? Женщина сказала слово, и во мне поднялась буря… У
людей мировые вопросы, а у меня женщина! Вся жизнь — женщина! У
Цезаря — Рубикон, у меня — женщина… Пустой бабник! Не жалко было бы, если бы не боролся, а то ведь борюсь! Слаб, бесконечно слаб!
Как мало «рока» в этом напряженно-грозном взоре! Ведь это же просто — добрый
человек, ужасно добрый
человек, с сердцем, «почти разрывающимся от сострадания». Вот почему он и делает такое свирепое лицо. Вот почему ему и нужен — не Гарибальди, а непременно
Цезарь Борджиа. Бояться пролить кровь дикой козы, — о, на это очень способен и сам Ницше! А вот двинуть на смерть тысячи
людей, взяв на свою душу всю ответственность за это, а вот расстрелять
человека…
Да! Да здравствует именно
Цезарь Борджиа! Самое коренное зло нашей современности — что
люди ужасно добры. «В ком лежит величайшая опасность для всей будущности
человека? — спрашивает Заратустра. — Не в добрых ли и справедливых? О, братья мои, зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Станьте твердыми!»
А вот другой
человек — тоже из бронзы вылитый:
Цезарь Борджиа.
Цезарь самый бессильный из
людей.
— Черт ее, очень миндальничаем в этом вопросе. Истинно великие
люди нисколько тут не стеснялись и совсем не связывали себя всякими общностями идеалов и миросозерцании. Просто жили вовсю и брали женщин, какие нравились. Юлий
Цезарь, Наполеон, Гарибальди? Лассаль. Если б ты меня не разозлил, я бы сдал тебе большинство своих позиций.
Пьер, приехав вперед, как домашний
человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки
Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.