Неточные совпадения
На Царицынской станции поезд был встречен стройным
хором молодых
людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел с добровольцами, что уже знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался ими и расспрашивал про них Сергея Ивановича.
Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие
хоры,
Невест обширный полукруг,
Всё чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.
Илья. Пополам перегнуло набок, coвсeм углом, так глаголем и ходит… другая неделя… ах, беда! Теперь в
хоре всякий лишний
человек дорого стоит, а без тенора как быть! К дохтору ходил, дохтор и говорит: «Через неделю, через две отпустит, опять прямой будешь». А нам теперь его надо.
Завязалась неторопливая беседа, и вскоре Клим узнал, что
человек в желтой рубахе — танцор и певец из
хора Сниткина, любимого по Волге, а сосед танцора — охотник на медведей, лесной сторож из удельных лесов, чернобородый, коренастый, с круглыми глазами филина.
—
Хор!
Хор! — кричал рыженький клоун, вскочив на стул, размахивая руками, его тотчас окружило десятка два
людей, все подняли головы.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с
людьми в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного
хора.
Приходил огромный, похожий на циркового борца, фабрикант патоки и крахмала Окунев, еще какие-то солидные
люди, регент архиерейского
хора Корвин, и вертелся волчком среди этих
людей кругленький Дронов в кургузом сюртучке.
Самгин сидел на крайнем стуле у прохода и хорошо видел пред собою пять рядов внимательных затылков женщин и мужчин.
Люди первых рядов сидели не очень густо, разделенные пустотами, за спиною Самгина их было еще меньше. На
хорах не более полусотни безмолвных.
Металлическим тенорком и в манере
человека, привыкшего говорить много, Корвин стал доказывать необходимость организации народных
хоров, оркестров, певческих обществ.
Люди кричат, их невнятные крики образуют тоже как бы облако разнообразного шума, мерно прыгает солдатская маршевая песня, уныло тянется деревенская, металлически скрипят и повизгивают гармоники, стучат топоры, где-то учатся невидимые барабанщики, в трех десятках шагов от насыпи собралось толстое кольцо, в центре его двое пляшут, и
хор отчаянно кричит старинную песню...
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые
люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем
хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.
В день похорон с утра подул сильный ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал
людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на лбы и щеки. Пение
хора он относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
Но Клим Самгин чувствовал внутреннюю стройность и согласованность в этом чудовищно огромном
хоре, согласованность, которая делала незаметной отсутствие духовенства, колокольного звона и всего, что обычно украшает похороны
человека.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех в зале и на
хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на
людей рядом с ним, особенно на толстяка в мундире министерства путей, — он смотрел на Дуняшу в бинокль и громко говорил, причмокивая...
Восемь массивных колонн из серого мрамора с бронзовыми базами и капителями поддерживали большие
хоры, где могло поместиться
человек пятьдесят музыкантов.
— Ах какие! Точно они не
люди. Чего они не хотят мириться? — сказала Грушенька и вышла плясать.
Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты в недоумении.
Хорь был
человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков,
людей восторженных и мечтательных.
— Попал
Хорь в вольные
люди, — продолжал он вполголоса, как будто про себя, — кто без бороды живет, тот
Хорю и набольший.
Хорь же — к
людям, к обществу...
Но
люди в оркестре и в
хоре беспрестанно меняются: одни уходят, другие становятся на их место, — они уходят танцовать, они приходят из танцующих.
Я прервал с ним тогда все сношения. Бакунин хотя и спорил горячо, но стал призадумываться, его революционный такт толкал его в другую сторону. Белинский упрекал его в слабости, в уступках и доходил до таких преувеличенных крайностей, что пугал своих собственных приятелей и почитателей.
Хор был за Белинского и смотрел на нас свысока, гордо пожимая плечами и находя нас
людьми отсталыми.
Хор этого общества был составлен из неслуживших помещиков или служащих не для себя, а для успокоения родственников,
людей достаточных, из молодых литераторов и профессоров.
Один студент, окончивший курс, давал своим приятелям праздник 24 июня 1834 года. Из нас не только не было ни одного на пиру, но никто не был приглашен. Молодые
люди перепились, дурачились, танцевали мазурку и, между прочим, спели
хором известную песню Соколовского...
Было и еще два — три молодых учителя, которых я не знал. Чувствовалось, что в гимназии появилась группа новых
людей, и общий тон поднялся. Кое-кто из лучших, прежних, чувствовавших себя одинокими, теперь ожили, и до нас долетали отголоски споров и разногласий в совете. В том общем
хоре, где до сих пор над голосами среднего тембра и регистра господствовали резкие фальцеты автоматов и маниаков, стала заметна новая нотка…
Затихшее здание гимназии в эти часы представляется мне теперь чем-то вроде огромного резонатора, в котором педагогический
хор настраивает на известный лад умы и души сотен будущих
людей.
Потом пришли приглашенные Тамарой певчие, пятнадцать
человек из самого лучшего в городе
хора.
— Да-с, у меня
хор есть свой — отличный,
человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «
человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А то как бы не жить! Житье — первый сорт!
Полилась с
хор музыка, и пары полетели одна за другой, смешавшись в цветочный вихрь, где
людей из-за волновавшейся разноцветной материи трудно было различить.
как весь театр Михайловский словно облютеет. «Bis! bis!» — зальются
хором люди всех ведомств и всех оружий. Вот если бы эти рукоплескания слышал Баттенберг, он, наверное, сказал бы себе: теперь я знаю, как надо приобретать народную любовь!
В особом отделении образовался даже
хор,
человек из восьми.
По праздникам, от обеда до девяти часов, я уходил гулять, а вечером сидел в трактире на Ямской улице; хозяин трактира, толстый и всегда потный
человек, страшно любил пение, это знали певчие почти всех церковных
хоров и собирались у него; он угощал их за песни водкой, пивом, чаем.
Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожею жизнью. Вероятно, это ощущение было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением
хора, шорохом молитв, вздохами
людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ...
Дама эта скучала уединением и не отказала сделать честь балу почтмейстерши. Ехидная почтмейстерша торжествовала: она более не сомневалась, что поразит уездную знать своею неожиданною инициативой в пользу старика Туберозова — инициативой, к которой все другие, спохватясь, поневоле примкнут только в качестве
хора, в роли
людей значения второстепенного.
— «А он дважды сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба
хора певчих, и весь город. Самый старый и умный
человек был в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня пошло…
Очевидно, это безграмотное объявление было составлено пьяным тапером, оказавшимся единственным грамотным
человеком во всем
хоре.
— Браво! — кричал Пепко, аплодируя
хору. — Да, мы должны поощрять искусство…
Человек, бутылку пива!
Каждый раз, когда
хор громко и стройно, хотя несколько в нос, пел «Спаси от бед рабы твоя, богородице», все эти три тысячи
человек с однообразным тихим шелестом творили свои усердные крестные знамения и клали низкие поклоны.
Бубнов. У-у-ррр! Барбос! Бррю, брлю, брлю! Индюк! Не лай, не ворчи! Пей, гуляй, нос не вешай… Я — всех угощаю! Я, брат, угощать люблю! Кабы я был богатый… я бы… бесплатный трактир устроил! Ей-богу! С музыкой и чтобы
хор певцов… Приходи, пей, ешь, слушай песни… отводи душу! Бедняк-человек… айда ко мне в бесплатный трактир! Сатин! Я бы… тебя бы… бери половину всех моих капиталов! Вот как!
Люди, поющие в
хоре тенором или басом, особенно те, которым хоть раз в жизни приходилось дирижировать, привыкают смотреть на мальчиков строго и нелюдимо. Эту привычку не оставляют они и потом, переставая быть певчими. Обернувшись к Егорушке, Емельян поглядел на него исподлобья и сказал...
В Генуе, на маленькой площади перед вокзалом, собралась густая толпа народа — преобладают рабочие, но много солидно одетых, хорошо откормленных
людей. Во главе толпы — члены муниципалитета, над их головами колышется тяжелое, искусно вышитое шелком знамя города, а рядом с ним реют разноцветные знамена рабочих организаций. Блестит золото кистей, бахромы и шнурков, блестят копья на древках, шелестит шелк, и гудит, как
хор, поющий вполголоса, торжественно настроенная толпа
людей.
И все эти
люди, каждый имея в виду свой особливый предмет, составят один общий
хор, который будет гласить: хватай! лови!
Городулин. Осмеять надо. Я бы и сам, да некогда. Очень рад вашему счастью. Поздравляю! Нам такие
люди, как вы, нужны. Нужны. А то, признаться вам, чувствовался недостаток. Дельцы есть, а говорить некому, нападут старики врасплох. Ну, и беда. Есть умные из молодых
людей, да очень молодые, в разговор пустить нельзя, с ними разговаривать не станут. Хор-то есть, да запевалы нет. Вы будете запевать, а мы вам подтягивать. Где Марья Ивановна?
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время выразились такими словами, — я был тогда еще далек от привычного искусства взрослых
людей, — обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка скрытого на
хорах оркестра, зовущая Замечательную Страну.
Она должна была знать, что Алексей не брезгует и девицами её
хора, она, конечно, видела это. Но отношение её к брату было дружеское, Пётр не однажды слышал, как Алексей советуется с нею о
людях и делах, это удивляло его, и он вспоминал отца, Ульяну Баймакову.
Круг пола вертелся и показывал в одном углу кучу неистовых, меднотрубых музыкантов; в другом —
хор, толпу разноцветных женщин с венками на головах; в третьем на посуде и бутылках буфета отражались огни висячих ламп, а четвёртый угол был срезан дверями, из дверей лезли
люди и, вступая на вращающийся круг, качались, падали, взмахивая руками, оглушительно хохотали, уезжая куда-то.
Весёлый плотник умер за работой; делал гроб утонувшему сыну одноглазого фельдшера Морозова и вдруг свалился мёртвым. Артамонов пожелал проводить старика в могилу, пошёл в церковь, очень тесно набитую рабочими, послушал, как строго служит рыжий поп Александр, заменивший тихого Глеба, который вдруг почему-то расстригся и ушёл неизвестно куда. В церкви красиво пел
хор, созданный учителем фабричной школы Грековым,
человеком похожим на кота, и было много молодёжи.
Осуществите ее в целой массе лиц, искаженных жаждой любостяжания и любострастия, заставьте этих
людей метаться, рвать друг друга зубами, срамословить, свальничать, убивать и в довершение всего киньте куда-нибудь в угол или на
хоры горсть шутов-публицистов, умиленно поющих гимны собственности, семейственности и государственности!
И двенадцать тысяч
человек обнажили головы. «Отче наш, иже еси на небеси», — начала наша рота. Рядом тоже запели. Шестьдесят
хоров, по двести
человек в каждом, пели каждый сам по себе; выходили диссонансы, но молитва все-таки звучала трогательно и торжественно. Понемногу начали затихать
хоры; наконец далеко, в батальоне, стоявшем на конце лагеря, последняя рота пропела: «но избави нас от лукавого». Коротко пробили барабаны.
Взволнованный своим переездом в Москву, горячим приемом моих старых и новых приятелей, а всего более притихшей на время и с новою силою вспыхнувшей моей страстью к искусству, взошел я на огромную, великолепную сцену Петровского театра, полную жизни, движения и
людей, мелькавших, как тени, в полумраке, который сначала ослепил меня; гром музыки, пение
хоров, пляски на празднике Вакха — все это вместе показалось мне чем-то волшебным.