Губернатор снова предложил тост за дорогого гостя, а дорогой гость ответил тостом за здоровье почтенного, многоуважаемого, достойного и всеми
любимого начальника губернии; начальник губернии — за здоровье князя Кейкулатова, князь Кейкулатов — за здоровье начальника губернии и опять-таки дорогого гостя; дорогой гость за князя Кейкулатова...
Суворов поздоровался, назвал их витязями, чудо-богатырями, своими милыми, обращался ко многим поименно, подзывал поближе, целовался. Легко понять, какое действие произвело это свиданье на старых, седых суворовских сослуживцев, издавна сроднившихся в пороховом дыму со своим
любимым начальником. Солдаты переглянулись. Гренадер Кабанов выступил вперед.
Весть об отставке, а затем и ссылка фельдмаршала Суворова с быстротою молнии разлетелась по России. Войска долго оплакивали разлуку с
любимым начальником, которого по справедливости называли своим отцом. Много приближенных к нему офицеров тоже не замедлило выйти в отставку.
Старые, седые солдаты, сподвижники славных дел великого полководца, рыдали как дети, целуя полы мундира того, кого они привыкли считать своим отцом. Они как бы предчувствовали, что им не видать более нежно
любимого начальника, с которым они совершили столько славных бессмертных подвигов.
Солдаты бережно исполнили приказание
любимого начальника. Ровным шагом шли они, унося бесчувственного Лопухина. Суворов шел с ними рядом, по-прежнему двумя пальцами правой руки закрывая рану молодого офицера. Он не отводил глаз с бледного лица несчастного раненого. Кровавая пена покрывала губы последнего.
Неточные совпадения
— Вот начальство-то как нынче распоряжается! — проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и один из довереннейших его людей, но
начальник губернии принадлежал к таким именно
начальникам, которых даже
любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут.
Любимый писец старого губернатора, гораздо более занятый созерцанием своего нового
начальника, чем пьесой, заметил, что у вице-губернатора задрожала голова.
Церковь богато освещена. Среди разодетой публики, в стороне, скрестив руки на груди, —
любимая поза красавца В. В. Пукирева, — безнадежно смотрит на венчание высокий, стройный молодой человек. Чиновник-родитель выдавал за старую мумию, своего
начальника, единственную дочь — невесту, и художник дал в картине свой автопортрет. Это знала Москва.
Глаза старушки Бахтуловой тоже заблистали еще более добрым чувством. Барон вошел. Во фраке и в туго накрахмаленном белье он стал походить еще более на журнальную картинку. Прежде всех он поклонился Михайле Борисовичу, который протянул ему руку хоть несколько и фамильярно, но в то же время с тем добрым выражением, с каким обыкновенно
начальники встречают своих
любимых подчиненных.
Брат Михаила,
начальник твой, — суровый монах, но истинный подвижник и брат, всеми здесь
любимый за труды свои.
«Молодость моя погибла ни за грош, как ненужный окурок, — продолжал я думать. — Родители мои умерли, когда я был еще ребенком, из гимназии меня выгнали. Родился я в дворянской семье, но не получил ни воспитания, ни образования, и знаний у меня не больше, чем у любого смазчика. Нет у меня ни приюта, ни близких, ни друзей, ни
любимого дела. Ни на что я не способен и в расцвете сил сгодился только на то, чтобы мною заткнули место
начальника полустанка.
В отряде уже знали, как отнесся генерал к раненому молодому офицеру,
любимому солдатами за мягкость характера, за тихую грусть, которая была написана на юном лице и в которой чуткий русский человек угадывал душевное горе и отзывался на него душою. Такая сердечность
начальника еще более прибавляла в глазах солдат блеска и к без того светлому ореолу Суворова.
Вынырнул тихим манером Сундуков из кошмы, стоит, искоса на
начальника любимого смотрит. Шагнул ближе, в свечу вытянулся.
«Быть может, она и не виновата; она исполняла волю
любимого человека; а разве можно не исполнить ее? — рассуждала она сама с собой. — И Малюта, этот страшный Малюта,
начальник ее суженого, быть может, тоже не совсем виноват перед ней, княжной. Он, может быть, и на самом деле любит ее, а любовь извиняет все», — проносилось в уме княжны.