Неточные совпадения
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые
лица:
прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
В то время, когда Самосвистов подвизался в
лице воина, юрисконсульт произвел чудеса на гражданском поприще: губернатору дал знать стороною, что
прокурор на него пишет донос; жандармскому чиновнику дал знать, <что> секретно проживающий чиновник пишет на него доносы; секретно проживавшего чиновника уверил, что есть еще секретнейший чиновник, который на него доносит, — и всех привел в такое положение, что к нему должны были обратиться за советами.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею
лицо свое. — На днях я был в компании с товарищем
прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла себя в тюрьме, — скандал, из которого пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде:
лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно было думать, что у него повреждена шея, — голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского товарищем
прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.
За нею уже ухаживал седой артиллерист, генерал, вдовец, стройный и красивый, с умными глазами, ухаживал товарищ
прокурора Ипполитов, маленький человечек с черными усами на смуглом
лице, веселый и ловкий.
В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами,
прокурорами, смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик, признаваемый сумасшедшим, и среди трупов прекрасное мертвое восковое
лицо в озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов, сумасшедший или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие всё это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа.
«Неужели узнала?» с ужасом подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему к
лицу; но Маслова, не выделяя его от других, тотчас же отвернулась и опять с испуганным выражением уставилась на товарища
прокурора.
— Господа присяжные заседатели, — продолжал между тем, грациозно извиваясь тонкой талией, товарищ
прокурора, — в вашей власти судьба этих
лиц, но в вашей же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете своим приговором. Вы вникните в значение этого преступления, в опасность, представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов, какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие элементы этого общества от заражения и часто погибели.
— Еще я хотел спросить вас:
прокурор дал мне пропуск в тюрьму к этому
лицу, в тюрьме же мне сказали, что нужно еще разрешение губернатора для свиданий вне условных дней и места. Нужно ли это?
— Но если так, и всё зависит от произвола
прокурора и
лиц, могущих применять и не применять закон, так зачем же суд?
Вместе с сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ обер-прокурора, среднего роста сухой, бритый молодой человек с очень темным цветом
лица и черными грустными глазами.
Nicolas подхватил Привалова под руку и потащил через ряд комнат к буфету, где за маленькими столиками с зеленью — тоже затея Альфонса Богданыча, — как в загородном ресторане, собралась самая солидная публика: председатель окружного суда, высокий старик с сердитым
лицом и щетинистыми бакенбардами, два члена суда, один тонкий и длинный, другой толстый и приземистый;
прокурор Кобяко с длинными казацкими усами и с глазами навыкате; маленький вечно пьяненький горный инженер; директор банка, женатый на сестре Агриппины Филипьевны; несколько золотопромышленников из крупных, молодцеватый старик полицеймейстер с военной выправкой и седыми усами, городской голова из расторговавшихся ярославцев и т. д.
Когда
прокурор передавал о ней мнение Ракитина, в
лице его выразилась презрительная и злобная улыбка, и он довольно слышно проговорил: «Бернары!» Когда же Ипполит Кириллович сообщал о том, как он допрашивал и мучил его в Мокром, Митя поднял голову и прислушивался со страшным любопытством.
Прокурор же показался мне, да и не мне, а всем, очень уж как-то бледным, почти с зеленым
лицом, почему-то как бы внезапно похудевшим в одну, может быть, ночь, потому что я всего только третьего дня видел его совсем еще в своем виде.
Николай Парфенович слушал и тоже смеялся.
Прокурор хоть и не смеялся, но зорко, не спуская глаз, разглядывал Митю, как бы не желая упустить ни малейшего словечка, ни малейшего движения его, ни малейшего сотрясения малейшей черточки в
лице его.
У
прокурора и следователя даже
лица вытянулись, не того совсем они ожидали.
— Это не то, что понравилось, это какой-то трепет гражданский произвело во мне; и вы знаете ли, что у нас следователь в одном
лице своем заключает и
прокурора иностранного, и адвоката, и присяжных, и все это он делает один, тайно в своей коморе.
— Торговаться-то с вами некому, потому что тут казна —
лицо совершенно абстрактное, которое все считают себя вправе обирать, и никто не беспокоится заступиться за него! — говорил
прокурор, продолжая ходить по комнате.
— Не то что в хороших, но он непременно будет говорить сам об вас, потому что вы —
лицо политическое; нельзя же ему не сообщить об нем
прокурору; кроме того, ему приятно будет огласить это доверие начальства, которое прислало к нему вас на выучку и на исправление.
— Нет, вы поезжайте, — обратился
прокурор к Вихрову, — потому что, во-первых, из этих пустяков вам придется ссориться с этим господином, а, во-вторых, вы и сами любите театр, я вижу это сейчас по
лицу вашему, которое приняло какое-то особенное выражение.
— Смотрите, что выходит, — продолжал Вихров, — по иностранным законам
прокурор должен быть пристрастно строг, а адвокат должен быть пристрастно человечен, а следователь должен быть то и другое, да еще носить в себе убеждение присяжных, что виновно ли известное
лицо или нет, и сообразно с этим подбирать все факты.
Судья с больным
лицом, его пухлый товарищ и
прокурор смотрели в сторону подсудимых.
Но внешний смысл его слов не удовлетворял, не трогал и не пугал ее, она все-таки ждала страшного и упорно искала его за словами — в
лице, в глазах, в голосе
прокурора, в его белой руке, неторопливо мелькавшей по воздуху.
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном
лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У
прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые
лица ничего не выражали. Слова
прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по
лицу.
Прокурор выразил в
лице своем сомнение.
То же с судьями и
прокурорами: судьи, обязанные судить и приговаривать преступников, ведут заседания так, чтобы оправдывать их, так что правительство русское, для осуждения тех
лиц, которых ему нужно осудить, уже никогда не подвергает их обыкновенным судам, а передает так называемому военному суду, представляющему только подобие суда.
То ему представлялся губернский
прокурор, который в три минуты успел ему шесть раз сказать: «Вы сами человек с образованием, вы понимаете, что для меня господин губернатор постороннее
лицо: я пишу прямо к министру юстиции, министр юстиции — это генерал-прокурор.
— А это очень ясно, — отвечал с беспредельным счастием на
лице Васильев. — Частицы здесь и в других областях; они тут и там испытываются и совершенствуются и, когда освобождаются, входят снова в состав единицы и потом, снова развиваясь, текут… Вам, я вижу, это непонятно? Мы с
прокурором вчера выразили это чертежами.
Запах был невыносимый… Как раз в это время, когда мы вошли, в морге находился
прокурор Московской судебной палаты С.С. Гончаров, высокий, энглизированный, с бритым породистым
лицом, красиво бросавший в глаз монокль, нагибаясь над трупом. Он энергично вел следствие и сам работал день и ночь.
— Господа присяжные! — мягко и внушительно говорил
прокурор. — Взгляните на
лицо этого человека, — оно красноречивее показаний свидетелей, безусловно установивших виновность подсудимого… оно не может не убедить вас в том, что пред вами стоит типичный преступник, враг законопорядка, враг общества…
На другой или на третий день прикатил из города товарищ
прокурора Полуградов — человек, которого я не могу вспомнить без того, чтобы не испортить себе расположение духа. Представьте себе высокого и тощего человека, лет тридцати, гладко выбритого, завитого, как барашек, и щегольски одетого; черты
лица его топки, но до того сухи и малосодержательны, что по ним нетрудно угадать пустоту и хлыщеватость изображаемого индивида: голосок тихий, слащавый и до приторности вежливый.
К новому 1776 году императрица возвратилась из Москвы в Петербург. Возвратились двор и высшие правительственные
лица, в числе их и генерал-прокурор князь Вяземский. Ему, вместе с фельдмаршалом князем Голицыным, поручено было кончить в тайной экспедиции дело о «всклепавшей на себя имя» или, точнее сказать, дело о сопровождавших ее арестантах.
Пришли какие-то молодые люди с равнодушными
лицами, запечатали лавку и описали в доме всю мебель. Подозревая в этом интригу и по-прежнему не чувствуя за собой никакой вины, оскорбленный Авдеев стал бегать по присутственным местам и жаловаться. По целым часам ожидал он в передних, сочинял длинные прошения, плакал, бранился. В ответ на его жалобы
прокурор и следователь говорили ему равнодушно и резонно...
Оставшийся почетный, обрюзглый, тяжело дышащий толстяк, и товарищ
прокурора, молодой немец с катаральным
лицом, сидели на диванчике и ждали, когда кончит писать председатель, чтобы ехать вместе обедать.
Товарищ
прокурора сделал кислое
лицо и сказал со вздохом...
— Хорош! — повторила она страстным шепотом, нагнулась к нему
лицом и сжала сильнее его руку. Вася! так он мне противен… Голоса — и того не могу выносить: шепелявит, по-барски мямлит. — Она сделала гримасу. — И такого человека, лентяя, картежника, совершенную пустушку, считают отличным чиновником, важные дела ему поручали, в товарищи
прокурора пролез под носом у других следователей. Один чуть не двадцать лет на службе в уезде…
Прокурор чувствовал на
лице его дыхание, то и дело касался щекой его волос, и на душе у него становилось тепло и мягко, так мягко, как будто не одни руки, а вся душа его лежала на бархате Сережиной куртки. Он заглядывал в большие, темные глаза мальчика, и ему казалось, что из широких зрачков глядели на него и мать, и жена, и всё, что он любил когда-либо.
[Из «важных
лиц», единомысленных и дружественных Копцевичу, в записках Исмайлова упоминается один только обер-прокурор синода князь Петр Сергеевич Мещерский, родитель издателя «Гражданина» (прим. Лескова).]
Гришуткин и Свистицкий вошли в зал. Там стоял большой стол, уставленный закусками и винами. За одним прибором сидела дочь хозяина Надежда Ивановна, молодая брюнетка, в глубоком трауре по недавно умершем муже; за другим, рядом с ней, товарищ
прокурора Тюльпанский, молодой человек с бачками и множеством синих жилок на
лице.
Председатель поднял свои сонные, равнодушные глаза на защитника.
Прокурор оторвался от «Каина» и поглядел на председателя. Только поглядели, но ни улыбки, ни удивления, ни недоумения — ничего не выражали их
лица.
Через полчаса, в образцовом порядке и тишине, совершается суд. Правильно чередуются вопросы и ответы;
прокурор что-то записывает; репортер с деловым и бесстрастным
лицом рисует на бумажке какие-то замысловатые орнаменты. Обвиняемый дает продолжительные и очень подробные объяснения. Руки он заложил за спину, слегка покачивается взад и вперед и часто взглядывает на потолок.
Экипаж, посланный на всякий случай к поезду железной дороги, привез двух официальных
лиц — судебного пристава т-ского мирового съезда Михаила Николаевича Христофорова и товарища
прокурора т-ского окружного суда Леонида Ивановича Невского.
Несмотря на протест товарища
прокурора, суд постановил принять измененную редакцию. Когда это определение суда было объявлено, Александр Васильевич, садясь на стул, громко в
лицо суда проговорил...
В заседание вызываются стороны, то есть выслушивают заключение
прокурора и возражения требуемого
лица или его защитника, после чего палата определяет: следует ли согласиться на выдачу или нет.
— Прекрасно, господин
прокурор, на арест Савина, может быть, и есть законное основание, но отнюдь не на содержание под стражей графа де Тулуза Лотрек, а я именно и есть то самое
лицо, каким себя именую.
Это был известный в Париже своим красноречием товарищ
прокурора Булош — высокий, стройный молодой человек с черной бородой и смуглым красивым
лицом.
С этой минуты перемены стали быстро следовать одна за другою. Владимир Сергеевич Похвиснев, сделанный уже ранее сенатором, получил повеление исполнять должность генерал-прокурора. Увольнение разных
лиц от службы посыпалось градом.
Речи начались только в одиннадцатом часу вечера
Прокурор, пожилой сутуловатый человек, с умным, но мало выразительным
лицом, с тихой, спокойной и красивой речью, был грозен и неумолим, как сама логика, — эта логика, лживее которой нет ничего на свете, когда ею меряют человеческую душу.