Неточные совпадения
Ему не нужно было говорить этого. Дарья Александровна поняла это, как только он взглянул ей в
лицо; и ей стало жалко его, и
вера в невинность ее друга поколебалась в ней.
Вера все это заметила: на ее болезненном
лице изображалась глубокая грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла… Мне стало жаль ее…
Он никогда не говорил с ними о боге и о
вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его
лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей — не то пролилась бы кровь.
— Ужасно, — негромко повторила
Вера Петровна, сморщив лиловое
лицо. — Это для кокотки.
С Климом он поздоровался так, как будто вчера видел его и вообще Клим давно уже надоел ему. Варваре поклонился церемонно и почему-то закрыв глаза. Сел к столу, подвинул
Вере Петровне пустой стакан; она вопросительно взглянула в измятое
лицо доктора.
Клим Иванович даже пожалел, что внешность оратора не совпадает с его
верой, ему бы огненно-рыжие волосы, аскетическое, бескровное
лицо, горящие глаза, широкие жесты.
— Свободно мыслящий мир пойдет за мною.
Вера — это преступление пред
лицом мысли.
Вера Петровна молчала, глядя в сторону, обмахивая
лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся — мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив
лицо между рук. Самгин почувствовал неприятный толчок в груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая...
Вера Петровна встала. Клим, взглянув в
лицо ее, — отметил: дрожит подбородок, а глаза жалобно расширены. Это почти испугало его.
Было очень неприятно наблюдать внимание Лидии к речам Маракуева. Поставив локти на стол, сжимая виски ладонями, она смотрела в круглое
лицо студента читающим взглядом, точно в книгу. Клим опасался, что книга интересует ее более, чем следовало бы. Иногда Лидия, слушая рассказы о Софии Перовской,
Вере Фигнер, даже раскрывала немножко рот; обнажалась полоска мелких зубов, придавая
лицу ее выражение, которое Климу иногда казалось хищным, иногда — неумным.
Вера Петровна, погладив платочком вуаль на
лице, взяла сына под руку.
Гнев и печаль,
вера и гордость посменно звучат в его словах, знакомых Климу с детства, а преобладает в них чувство любви к людям; в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда видел это удивительно живое
лицо, освещаемое изнутри огнем
веры.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на
лица этих людей, думал, что они заражены
верой в невозможное, —
верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Она убежала. Сомовы отвели Клима в кухню, чтобы смыть кровь с его разбитого
лица; сердито сдвинув брови, вошла
Вера Петровна, но тотчас же испуганно крикнула...
Вера была бледна,
лицо у ней как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
Сознание новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — все придавало
лицу и красоте ее нежную, трогательную тень. Жених был скромен, почти робок; пропала его резвость, умолкли шутки, он был растроган. Бабушка задумчиво счастлива,
Вера непроницаема и бледна.
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней
лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у
Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании
Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк, заметил облака на его
лице, нервную раздражительность в словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка.
Вера оперлась ему рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева
лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.
«Теперь… и опытнее!» — подумала
Вера и припала
лицом к ее плечу.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы.
Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным
лицом и открытым ртом.
— Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю… Объясните,
Вера Васильевна, — прошептал он, обмахивая
лицо платком.
Вера сидела у двери, тыкала иглой лоскуток какого-то кружева и частенько зевала, только когда взглядывала на
лицо Полины Карповны, у ней дрожал подбородок и шевелились губы, чтобы сдержать улыбку.
И Райский развлекался от мысли о
Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые
лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем
лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида
Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в
лице и старается не глядеть на
Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Вера хмурится и, очевидно, страдает, что не может перемочь себя, и, наконец, неожиданно явится среди гостей — и с таким веселым
лицом, глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации, что бабушка теряется до испуга.
Она осторожно вошла в комнату
Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное
лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только заметила жену священника, увидела ее измученное
лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.
И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и
лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к
Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
А у него на
лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти. Он разбирал себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у
Веры о том, населял ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства…
Прошло четверть часа. Он, схватив палитру, покрыл ее красками и, взглядывая горячо на
Веру, торопливо, как будто воруя, переносил черты ее
лица на полотно.
Вера обеими руками вцепилась ей в кофту и прижалась
лицом к ее
лицу.
Но
Вера бледна, на ней
лица нет, она беспорядочно лежит на диване, и потом в платье, как будто не раздевалась совсем, а пуще всего мертвая улыбка
Веры поразила ее.
«Когда опомнился! — подумал он, — тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и
лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает
Веру!»
Вера через полчаса после своего обморока очнулась и поглядела вокруг. Ей освежил
лицо холодный воздух из отворенного окна. Она привстала, озираясь кругом, потом поднялась, заперла окно, дошла, шатаясь, до постели и скорее упала, нежели легла на нее, и оставалась неподвижною, покрывшись брошенным туда ею накануне большим платком.
Вера пробовала опять заговорить, но он уже не слыхал и только торопливо подмалевывал
лицо.
— Бабушка! — говорил Райский, пугаясь выражения ее
лица и становясь на колени перед ней, — спасите
Веру…
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о
Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на
лицах одно: «Что
Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
Он изумился смелости, независимости мысли, желания и этой свободе речи. Перед ним была не девочка, прячущаяся от него от робости, как казалось ему, от страха за свое самолюбие при неравной встрече умов, понятий, образований. Это новое
лицо, новая
Вера!
Когда
Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз
Веры и несколько минут освещала ее
лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
Молчание.
Вера глядела в
лицо Татьяны Марковны и заметила, что она бледна.
«А почему ж нет? — ревниво думал опять, — женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые
лица, большие здоровые руки — всю эту рабочую силу мышц… Но ужели
Вера!..»
Там, в церкви, толпилось по углам и у дверей несколько стариков и старух. За колонной, в сумрачном углу, увидел он
Веру, стоящую на коленях, с наклоненной головой, с накинутой на
лицо вуалью.
Но ни Тушин, ни
Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора с первым, не обменялись ни одним словом об этом. Туманное пятно оставалось пятном, не только для общества, но для самих действующих
лиц, то есть для Тушина и бабушки.
— Эта нежность мне не к
лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет с тех пор, как решено, что
Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
У него упало сердце. Он не узнал прежней
Веры.
Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Он позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что делается дома, и, узнав, что все уехали к обедне, кроме
Веры, которая больна, оцепенел, изменился в
лице и бросился вон из комнаты к старому дому.
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее
лице и упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Он занялся портретом Татьяны Марковны и программой романа, которая приняла значительный объем. Он набросал первую встречу с
Верой, свое впечатление, вставил туда, в виде аксессуаров, все
лица, пейзажи Волги, фотографию с своего имения — и мало-помалу оживлялся. Его «мираж» стал облекаться в плоть. Перед ним носилась тайна создания.
Долго после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками.
Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее
лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.