Неточные совпадения
Плод
полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
На
кровавых алтарях.
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит —
В унижении глубоком
Человека всюду зрит!
Но нередкий в справедливом негодовании своем скажет нам: тот, кто рачит о устройстве твоих чертогов, тот, кто их нагревает, тот, кто огненную пряность полуденных растений сочетает с хладною вязкостию северных туков для услаждения расслабленного твоего желудка и оцепенелого твоего вкуса; тот, кто воспеняет в сосуде твоем сладкий сок африканского винограда; тот, кто умащает окружие твоей колесницы, кормит и напояет коней твоих; тот, кто во имя твое
кровавую битву ведет со зверями дубравными и птицами небесными, — все сии тунеядцы, все сии лелеятели, как и многие другие, твоея надменности высятся надо мною: над источившим потоки кровей на ратном
поле, над потерявшим нужнейшие члены тела моего, защищая грады твои и чертоги, в них же сокрытая твоя робость завесою величавости мужеством казалася; над провождающим дни веселий, юности и утех во сбережении малейшия полушки, да облегчится, елико то возможно, общее бремя налогов; над не рачившим о имении своем, трудяся деннонощно в снискании средств к достижению блаженств общественных; над попирающим родством, приязнь, союз сердца и крови, вещая правду на суде во имя твое, да возлюблен будеши.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый
пол, к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую
кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту
полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по
полю кровавый след.
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О
поле,
поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час
кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же,
поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем...
Не цепом — мечом своим булатным
В том краю молотит земледел,
И кладет он жизнь на
поле ратном,
Веет душу из
кровавых тел.
Уж с утра до вечера и снова
С вечера до самого утра
Бьется войско князя удалого,
И растет
кровавых тел гора.
День и ночь над
полем незнакомым
Стрелы половецкие свистят,
Сабли ударяют по шеломам,
Копья харалужные трещат.
Мертвыми усеяно костями,
Далеко от крови почернев,
Задымилось
поле под ногами,
И взошел великими скорбями
На Руси
кровавый тот посев.
Мы в жизни розно шли: в объятиях покоя
Едва, едва расцвел и вслед отца-героя
В
поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.
Между тем вино, сикера и одуряющие курения уже оказывали заметное действие на собравшихся в храме. Чаще слышались крик, и смех, и звон падающих на каменный
пол серебряных сосудов. Приближалась великая, таинственная минута
кровавой жертвы. Экстаз овладевал верующими.
В это время Катерина Львовна, засучив рукава распашонки и высоко подоткнув подол, тщательно замывала мочалкою с мылом
кровавое пятно, оставленное Зиновием Борисычем на
полу своей опочивальни.
Рыбаки забирались в трактир или еще в какое-нибудь веселое место, вышвыривали всех посторонних гостей, запирали наглухо двери и ставни и целые сутки напролет пили, предавались любви, орали песни, били зеркала, посуду, женщин и нередко друг друга, пока сон не одолевал их где попало — на столах, на
полу, поперек кроватей, среди плевков, окурков, битого стекла, разлитого вина и
кровавых пятен.
Как в тучах зарево пожара,
Как лавы Этны по
полям,
Больной румянец по щекам
Его разлился; и блистали
Как лезвеё
кровавой стали
Глаза его — и в этот миг
Душа и ад — всё было в них.
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились по
полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы, красные
кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда дым из труб выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
Раненый стонет, зовет, проклинает.
Ветер над
полем кровавым летает...
Безумие идет оттуда, от тех
кровавых порыжелых
полей, и я чувствую в воздухе его холодное дыхание.
Перед глазами еще тень беспокойно-страстного Царя-Голода, с глазами, горящими огнем
кровавого бунта, смутное движение трупов на мертвом
поле, зловещие шепоты: «Мы еще придем!
Уже не хватало места в вагонах, и вся одежда наша стала мокра от крови, как будто долго стояли мы под
кровавым дождем, а раненых все несли, и все так же дико копошилось ожившее
поле.
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из
кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в
поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку на японскую деревню.
Анфиса бросилась туда и ее глазам представилась следующая картина: на постели, с закатившимися глазами и
кровавой пеной у рта, покоился труп Галочкина; на
полу, навзничь, лежала без чувств Анна Филатьевна.
Перо отказывается описывать эти ужасы, скажем лишь, что после окончания
кровавой расправы и отъезда государя во Псков, все, еще живые, духовенство, миряне, собрались в
поле, у церкви Рождества Христова, служить общую панихиду над тамошнею скудельницею, где лежало десять тысяч неотпетых христианских тел.
Иногда зелень, окропленная следами крови, в полночь вздохи и стенания, прогулка мертвецов, свечи, горящие в церкви
кровавым светом, — все эти явления не могли бы дать повода к удивлению, когда бы прибавить, что место, где они происходили, называлось
полем, то есть местом судебных поединков.
И диким простором, безграничностью дремучих лесов, безбрежностью
полей веяло от этой последней темной мудрости его; в ней слышался смятенный крик колоколов, в ней виделось
кровавое зарево пожаров, и звон железных кандалов, и исступленная молитва, и сатанинский хохот тысяч исполинских глоток — и черный купол неба над непокрытой головою.
Певец
На
поле бранном тишина;
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами,
Наполним кубок круговой!
Дружнее! руку в руку!
Запьём вином
кровавый бой
И с падшими разлуку.
Кто любит видеть в чашах дно,
Тот бодро ищет боя…
О всемогущее вино,
Веселие героя!