Неточные совпадения
— Живо у меня! — весело
крикнул на нее
старик и подошел к Левину. — Что, сударь, к Николаю Ивановичу Свияжскому едете? Тоже к нам заезжают, — словоохотно начал он, облокачиваясь
на перила крыльца.
— Да что
на тебе креста, что ли, нет, леший! —
кричит один
старик из толпы.
Самгин старался не смотреть
на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские слова, а красные веки его мелко дрожали. Были и еще
старики, старухи с такими же обнаженными глазами. Маленькая женщина, натягивая черную сетку
на растрепанные рыжие волосы одной рукой, другой размахивала пред лицом Самгина,
кричала...
Из обеих дверей выскочили, точно обожженные, подростки, девицы и юноши, расталкивая их, внушительно спустились с лестницы бородатые, тощие
старики, в длинных одеждах, в ермолках и бархатных измятых картузах, с седыми локонами
на щеках поверх бороды, старухи в салопах и бурнусах, все они бормотали,
кричали, стонали, кланяясь, размахивая руками.
В 1928 году больница для бедных, помещающаяся
на одной из лондонских окраин, огласилась дикими воплями:
кричал от страшной боли только что привезенный
старик, грязный, скверно одетый человек с истощенным лицом. Он сломал ногу, оступившись
на черной лестнице темного притона.
Остальные два
старика, один — тот самый беззубый, который вчера
на сходке
кричал решительный отказ
на все предложения Нехлюдова, и другой — высокий, белый, хромой
старик с добродушным лицом, в бахилках и туго умотанных белыми онучами худых ногах, оба почти всё время молчали, хотя и внимательно слушали.
— Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, — сказал
старик. — Куда лезете! —
закричал он
на стоявших в дверях.
— Конечно, поправится, черт их всех возьми! —
крикнул «Моисей», стуча кулаком по столу. — Разве
старик чета вот этой дряни… Вон ходят… Ха-ха!.. Дураки!.. Василий Бахарев пальцем поведет только, так у него из всех щелей золото полезет. Вот только весны дождаться, мы вместе махнем со
стариком на прииски и все дело поправим Понял?
Привалов окликнул его,
старик на мгновение остановился и, узнав Привалова, хрипло
крикнул...
Смешно было смотреть, когда этот
старик тащил
на руках маленькую «внучку», как он называл девочку, куда-нибудь
на берег Лалетинки и забавлял ее самыми замысловатыми штуками: катался
на траве,
кричал коростелем, даже пел что-нибудь духовное.
— Где же ты? —
крикнул опять
старик и высунул еще больше голову, высунул ее с плечами, озираясь
на все стороны, направо и налево, — иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!
— Нет ее здесь, нет, безумный вы
старик, — злобно
закричал на него Иван. — Ну, с ним обморок! Воды, полотенце! Поворачивайся, Смердяков!
— Да ничего и я, и я только так… — глядел
на него
старик. — Слышь ты, слышь, —
крикнул он ему вслед, — приходи когда-нибудь, поскорей, и
на уху, уху сварю, особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи! Да завтра, слышишь, завтра приходи!
Старик поставил условием, чтобы
на него не
кричали и не вступали с ним в пререкания.
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, —
крикнул брат и, выдернув книгу, побежал по улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек.
На последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и… какой-то седой
старик гуляет с детыми и смотрит
на внучку с нежностью и печалью…
Старик вскочил, посмотрел
на сына безумными глазами и, подняв руку с раскольничьим крестом, хрипло
крикнул...
Старик опять
закричал и затопал ногами, но в этот критический момент явилась
на выручку Анфуса Гавриловна. Она вошла с опущенными глазами и старалась не смотреть
на зятя.
Прочухавшийся приказчик еще раз смерил странного человека с ног до головы, что-то сообразил и
крикнул подрушного. Откуда-то из-за мешков с мукой выскочил молодец, выслушал приказ и полетел с докладом к хозяину. Через минуту он вернулся и объявил, что сам придет сейчас. Действительно, послышались тяжелые шаги, и в лавку заднею дверью вошел высокий седой
старик в котиковом картузе. Он посмотрел
на странного человека через старинные серебряные очки и проговорил не торопясь...
Когда старцы уже подъезжали к Жулановскому плесу, их нагнал Ермилыч, кативший
на паре своих собственных лошадей. Дорожная кошевка и вся упряжка были сделаны
на купеческую руку, а сам Ермилыч сидел в енотовой шубе и бобровой шапке. Он что-то
крикнул старикам и махнул рукой, обгоняя их.
Взглянув
на двор, по которому ехал Лиодор верхом
на своей лошади,
старик подбежал к перилам и, свесившись,
закричал...
Это был тот самый бродяга, который убежал из суслонского волостного правления. Нахлобучив свою валеную шляпу
на самые глаза, он вышел
на двор.
На террасе в это время показались три разодетых барышни. Они что-то
кричали старику в халате, взвизгивали и прятались одна за другую, точно взбесившаяся лошадь могла прыгнуть к ним
на террасу.
Как-то, прислуживая за обедом мне и одному чиновнику, он подал что-то не так, как нужно, и чиновник
крикнул на него строго: «Дурак!» Я посмотрел тогда
на этого безответного
старика и, помнится, подумал, что русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что самым пошлым образом свел ее к крепостному праву.
— Ступай, пожалуйся
на меня, пес! —
кричал старик вдогонку лукавому рабу. — Я
на твое место двадцать таких-то найду…
Обезумевший от горя
старик бродил с покоса
на покос и
кричал своим зычным голосом: «Федорка!..
— Батюшки! Батюшки! Русью дух пахнет, и сам Гуфеланд наш здесь! —
закричал знакомый голос, прежде чем Розанов успел снять калоши, и вслед за тем
старик Бахарев обнял Розанова и стал тыкать его в лицо своими прокопченными усищами. — Ай да Дмитрий Петрович! Вот уважил, голубчик, так уважил; пойдемте же к нам наверх. Мы тут,
на антресолях.
— А Нинка говорит: я, говорит, ни за что с ним не останусь, хоть режьте меня
на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну
старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал, что Нинка
кричит…
Азорка!» — и вдруг большая собака, без шерсти, подбежала к мамаше, завизжала и бросилась к ней, а мамаша испугалась, стала бледная,
закричала и бросилась
на колени перед высоким
стариком, который шел с палкой и смотрел в землю.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или
на все голоса
кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о
старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
— Как
на вас, баб, не
кричать… бабы вы!.. — шутил
старик, дрожавший от удовольствия. — Поди, мать-голубка, пошли кого-нибудь попроворней за капитаном, чтоб он сейчас же здесь был!.. Ну, живо.
Марья Степановна
кричит: «Со света сживу!» А
старик: «В древние годы, говорит, при честных патриархах, я бы ее, говорит,
на костре изрубил, а ныне, говорит, в свете тьма и тлен».
На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то
крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а
старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
Софья Николавна, пораженная до глубины души, забыла свою великодушную решимость, забыла, что может уморить от испуга
старика, и так
крикнула на его любимца, что он должен был уйти.
— Ты не наш! не по-нашему лопочешь, чорт! —
кричал на него
старик, оскаливая корешки своих зубов.
— Так-то ты
на охоту ходишь! Люди завтракать, а ты спишь. Лям! Куда? —
крикнул он
на собаку. — Ружье-то готово, чтоль? —
кричал старик, точно целая толпа народа была в избе.
— А что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так-то делать надо, и ничего будет. Теперь гулять. Пей!—
крикнул Лукашка тем самым голосом, каким
старик Ерошка произносил это слово. —
На улицу гулять пойдем, к девкам. Ты сходи, меду возьми, или я немую пошлю. До утра гулять будем.
— Уйде, уйде, уйде! Дома, заходи! —
закричал старик. — Сосед Марка, Лука Марка, что к дяде пришел? Аль
на кордон?
— Так и поймал! — сказал
старик. — Далече, брат, теперь… — И он опять печально покачал головою. В это время пешие и конные казаки с громким говором и треском сучьев послышались по берегу. — Ведут каюк, что ли? —
крикнул Лука. — Молодец, Лука! тащи
на берег! —
кричал один из казаков.
Я взял билет и вышел с парохода, чтобы купить чего-нибудь съестного
на дорогу. Остановившись у торговки, я увидал плотного старика-оборванца, и лицо мне показалось знакомым. Когда же он
крикнул на торговку, предлагая ей пятак за три воблы вместо шести копеек, я подошел к нему, толкнул в плечо — и шепнул...
Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне с полураскрытой крышей… Невдалеке от него вырывается пламя… Он отчаянно
кричит… Еще громче
кричит в ужасе публика внизу…
Старик держится за железную решетку, которой обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти рук
на решетке… Он висит над пылающим чердаком… Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону решетки ползу к нему,
крича вниз народу.
Спички лежали перед ним
на столе, и он их видел, но
кричал человеку, чтобы тот подал ему спички; при горничной он не стеснялся ходить в одном нижнем белье; лакеям всем без разбора, даже
старикам, говорил ты и, осердившись, величал их болванами и дураками.
Актер(останавливается, не затворяя двери,
на пороге и, придерживаясь руками за косяки,
кричит).
Старик, эй! Ты где? Я — вспомнил… слушай. (Шатаясь, делает два шага вперед и, принимая позу, читает.)
— Ступай же теперь! —
закричал старик, у которого при виде работника снова закипело сердце. — К дому моему не подходи! Увижу
на пороге — плохо будет! Враг попутал, когда нанимал-то тебя… Вон! Вон! — продолжал он, преследуя Захара, который, нахлобучив молодцевато картуз и перекинув через плечо полушубок, покидал площадку.
«Отчаливай!» — сурово
крикнул он Гришке, который, сидя
на носу с веслами, не переставал следить лукавыми глазами своими за движениями
старика.
— Ах ты, окаянный! —
кричал старик, и всякий раз с каким-то бессильным гневом, который походил скорее
на жалобу, чем
на угрозу. — Ах ты, шавель ты этакая! Ступай сюда, говорят!.. Постой, погоди ж ты у меня! Ишь те!.. Постой! Постой, дай срок!.. Вишь, куда его носит!.. Эхва!.. Эхва, куда нелегкая носит!.. Чтоб те быки забодали… У-у… Ах ты, господи! Царица небесная! — заключал он, ударяя руками об полы прорванной сермяги.
— Однажды я стоял
на небольшом холме, у рощи олив, охраняя деревья, потому что крестьяне портили их, а под холмом работали двое —
старик и юноша, рыли какую-то канаву. Жарко, солнце печет, как огнем, хочется быть рыбой, скучно, и, помню, я смотрел
на этих людей очень сердито. В полдень они, бросив работу, достали хлеб, сыр, кувшин вина, — чёрт бы вас побрал, думаю я. Вдруг
старик, ни разу не взглянувший
на меня до этой поры, что-то сказал юноше, тот отрицательно тряхнул головою, а
старик крикнул...
Старик Чекко неграмотен, и надпись сделана
на чужом языке, но он знает, что написано именно так, каждое слово знакомо ему и
кричит, поет, как медная труба.
Голос
старика странно задребезжал и заскрипел. Его лицо перекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съежились, и по ним из маленьких глаз текли слезы, мелкие и частые. Он был так трогательно жалок и не похож сам
на себя, что Фома остановился, прижал его к себе с нежностью сильного и тревожно
крикнул...
— Молчи уж! — грубо
крикнул на нее
старик. — Даже того не видишь, что из каждого человека явно наружу прет… Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается… Мал ребенок — и тот хочет первым в товарищах быть… И никогда человек человеку не уступит — дураки только это думают… У каждого — душа своя… только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку… Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни…
После ссоры с Фомой Маякин вернулся к себе угрюмо-задумчивым. Глазки его блестели сухо, и весь он выпрямился, как туго натянутая струна. Морщины болезненно съежились, лицо как будто стало еще меньше и темней, и когда Любовь увидала его таким — ей показалось, что он серьезно болен. Молчаливый
старик нервно метался по комнате, бросая дочери в ответ
на ее вопросы сухие, краткие слова, и, наконец, прямо
крикнул ей...
— Коридорный! —
крикнул старик, напрягая грудь, и, забрав бороду в горсть, стал молча рассматривать Фому. Фома тоже исподлобья смотрел
на него.