Неточные совпадения
— Да нехорошо. Ну, да я
о себе не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! —
крикнул он Татарину.
— Семерка дана! —
закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения
о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за
собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами.
— Нельзя же было
кричать на все комнаты
о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст
себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
— Стой! —
закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос
о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против
себя?
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!»
кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно
о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
Такая жизнь, мой свет,
От счастия весьма далёко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так, как ты, в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
Все размолотые в пыль идеи,
о которых
кричали в ресторане, были знакомы ему, и он чувствовал
себя в центре всех идей, владыкой их.
Самгин ожег
себе рот и взглянул на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и есть и слушать. Но и трудно было понять,
о чем
кричат люди, пьяненькие от вина и радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они говорят,
кричат. И все — мимо, все не
о себе, а
о любви к народу, в которую никто и не верит.
Глубже и крепче всего врезался в память образ дьякона. Самгин чувствовал
себя оклеенным его речами, как смолой. Вот дьякон, стоя среди комнаты с гитарой в руках, говорит
о Лютове, когда Лютов, вдруг свалившись на диван, — уснул, так отчаянно разинув рот, как будто он
кричал беззвучным и тем более страшным криком...
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо
кричала, — но все,
о чем
кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни
о чем, кроме
себя и Марины.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит
о себе правду. Правдой было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он бы
кричал на нее, топал ногами.
Но иногда рыжий пугал его: забывая
о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю
о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин
закричит, как жена доктора...
— Ах, Илья, Илья! — сказал Штольц. — Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь
себя. Ужо вечером я сообщу тебе подробный план
о том, что я намерен делать с
собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! —
закричал он. — Одеваться Илье Ильичу!
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти
крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили
себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить
о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал
себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему
о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза
закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
— Дело мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю
себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса
кричали враз,
о чем-то споря...
— А
себя?!.
Себя…
О господи… Боже!..
Себя тебе не жаль!! — неистово
закричал старик, с глухими рыданиями хватаясь за свою седую голову.
— Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к тому времени впереди, но пока рассудите: у нас, может быть, десятки свидетельств
о том, что вы именно сами распространяли и даже
кричали везде
о трех тысячах, истраченных вами,
о трех, а не
о полутора, да и теперь, при появлении вчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с
собою три тысячи…
Тюфяк же,
о котором
кричал давеча отец его, он уже давно забыл постилать
себе.
О, она поминутно в исступлении
кричит, что не признаёт за
собой вины, что она жертва людей, жертва развратника и злодея; но что бы она вам ни говорила, знайте, что она сама, первая, не верит
себе и что она всею совестью своею верит, напротив, что она… сама виновна.
— Да я-то враг, што ли, самому
себе? —
кричал Тит, ударяя
себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо… В первую голову всю свою семью выведу в орду. Все у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо,
о молодых стараюсь…
Что будет дальше — неизвестно и также трудно разгадать, как все современные вопросы,
о которых дал
себе слово не писать, а только спорить и
кричать без конца. Это и исполняется при наших сходках. Если угодно участвовать, милости просим сюда. Однако донесения из Крыма так на меня подействовали, что несколько дней и не спорил. Грешно потчевать православных такими бюллетенями. — Но я забыл, что не пишу
о событиях.
— Пфуй! Безобразие! — раздается в комнате негодующий голос Эммы Эдуардовны. — Ну где это видано, чтобы порядочные барышни позволяли
себе вылезать на окошко и
кричать на всю улицу.
О, скандал! И все Нюра, и всегда эта ужасная Нюра!
— Уйдешь ли ты в баню, мерзавец! —
крикнула наконец Марья Петровна, но таким голосом, что Сенечке стало страшно. И долго потом волновалась Марья Петровна, и долго разговаривала
о чем-то сама с
собой, и все повторяла:"Лишу! ну, как бог свят лишу я этого подлеца наследства! и перед богом не отвечу!"С своей стороны, Сенечка хоть и пошел в баню, но не столько мылся в ней, сколько размышлял:"Господи, да отчего же я всем угодил, всем заслужил, только маменьке Марье Петровне ничем угодить и заслужить не могу!"
Он не знал также, как все это окончилось. Он застал
себя стоящим в углу, куда его оттеснили, оторвав от Николаева. Бек-Агамалов поил его водой, но зубы у Ромашова судорожно стучали
о края стакана, и он боялся, как бы не откусить кусок стекла. Китель на нем был разорван под мышками и на спине, а один погон, оторванный, болтался на тесемочке. Голоса у Ромашова не было, и он
кричал беззвучно, одними губами...
— Она может многое сделать… Она будет говорить,
кричать везде, требовать, как
о деле вопиющем, а ты между прочим, так как Петербург не любит ни
о чем даром беспокоиться, прибавь в письме, что, считая
себя виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего спасения.
— Так нельзя, —
кричал он, делая вид, что бросает правой рукой на землю от груди какой-то невидимый предмет. — Так положительно нельзя. Я тебя предупреждал, что всю деловую часть разговора я беру на
себя. А ты раскис и позволил ему распространяться
о своих чувствах. Я бы это сделал в двух словах.
В руках у Арины Прохоровны
кричало и копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное, сморщенное существо, беспомощное до ужаса и зависящее, как пылинка, от первого дуновения ветра, но кричавшее и заявлявшее
о себе, как будто тоже имело какое-то самое полное право на жизнь…
Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что барон позволил
себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу
о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец ввиду великого события.
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего
себе руки! — почти
кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик — масон: из длинного же письма того он понял одно, что речь шла
о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.
—
О да, разумеется! — говорила ей в ответ Марья Станиславовна, и, когда откупщица от нее убралась, она немедля же позвала к
себе свою наперсницу Танюшу и почти
крикнула ей: — Ты знаешь: Аггея Никитича, который, говорят, будто бы там чем-то болен, лечит мой муж?!
— Это не я-с приказывал, а он сам
себе, пьяница, требовал! —
закричал уже Крапчик на всю столовую. — И ты с ним пила, и чокалась, и сидела потом вдвоем до трех часов ночи, неизвестно что делая и
о чем беседуя.
— Так, — по голове. Раньше она всё мечтала
о геройской жизни,
о великих делах, а теперь, согласно со многими, утверждает, — даже
кричит, — что наше-де время — не время великих дел и все должны войти в простую жизнь, посеять
себя вот в таких городах!
В Петербурге убили царя, винят в этом дворян, а говорить про то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно в грудь, когда он
о дворянах говорил, грозились в пожарную отвести, да человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, — который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет
себя, — его забрали, он первый
крикнул. Убить пробовали царя много раз, всё не удавалось, в конец же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя».
Я докажу вам, полковник, —
кричал Фома, притягивая к
себе рукой Фалалея, обеспамятевшего от страха, — я докажу вам справедливость слов моих
о всегдашних насмешках и кукишах!
— Прочь! —
крикнул он, наклонив голову. Одновременно с тем он опустил руку так, что не ожидавшая этого женщина повернулась вокруг
себя и хлопнулась спиной
о стену. Ее глаза дико открылись. Она была жалка и мутно, синевато бледна.
— Скажите-ка, père Joseph, лучше что-нибудь
о себе, как вы провели эти годы? Моя жизнь не удалась, побоку ее. Я точно герой наших народных сказок, которые я, бывало, переводил вам, ходил по всем распутьям и
кричал: «Есть ли в поле жив человек?» Но жив человек не откликался… мое несчастье!.. А один в поле не ратник… Я и ушел с поля и пришел к вам в гости.
— Никогда нас не выпустят! — продолжал между тем Иван Дмитрич. — Сгноят нас здесь!
О господи, неужели же в самом деле на том свете нет ада и эти негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь! —
крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. — Я размозжу
себе голову! Убийцы!
— Вот он — Молох, требующий теплой человеческой крови! —
кричал Бобров, простирая в окно свою тонкую руку. —
О, конечно, здесь прогресс, машинный труд, успехи культуры… Но подумайте же, ради бога, — двадцать лет! Двадцать лет человеческой жизни в сутки!.. Клянусь вам,бывают минуты, когда я чувствую
себя убийцей!.. «Господи! Да ведь он — сумасшедший», — подумал доктор, у которого по спине забегали мурашки, и он принялся успокаивать Боброва.
— Не
о себе говорю, дружище! — произнес, поддразнивая, Захар. — Мое дело сторона; нонче здесь, завтра нет меня! Не с чего шуму заводить: взял пачпорт, да и был таков; сами по
себе живем; таким манером, Глеб ли, другой ли хозяин, командовать нами не может никто;
кричи он, надсаживайся: для нас это все единственно; через это нас не убудет! Тебе с ним жить: оттого, примерно, и говорю; поддавайся ему, он те не так еще скрутит!..
— Когда их укрощают власти — левые
кричат о жестокостях и зверстве, значит — нужно найти способ, чтобы они сами
себя укротили, — так?
Но она не умела молчать
о старике и всё уговаривала Илью забыть
о нём. Лунёв сердился, уходил от неё. А когда являлся снова, она бешено
кричала ему, что он её из боязни любит, что она этого не хочет и бросит его, уедет из города. И плакала, щипала Илью, кусала ему плечи, целовала ноги, а потом, в исступлении, сбрасывала с
себя одежду и, нагая стоя перед ним, говорила...
— Так что ж они
о себе теперь думают! — грозно
крикнул и привскочил с места Журавка.
Счастливый случай свел его где-то в Неаполе с довольно безобразной синьорой Луизой, которую он привез с
собою в Россию, и долго не переставал кстати и некстати
кричать о ее художественных талантах и страстной к нему привязанности.
Гавриловна. То-то вот, ты говоришь, примеры-то? Лучше бы она сама хороший пример показывала! А то только и
кричит: смотри да смотри за девками! А что за ними смотреть-то? Малолетные они, что ли? У всякого человека свой ум в голове. Пущай всякий сам
о себе и думает. Смотрят-то только за пятилетними, чтоб они не сбаловали чего-нибудь. Эка жизнь девичья! Нет-то хуже ее на свете! А не хотят того рассудить: много ли девка в жизнь-то радости видит! Ну, много ли? — скажи.
Он рвал на
себе волосы, выл, ревел, осыпал проклятиями Рославлева; как полоумный пустился скакать по полю за зайцем, наскакал на пенек, перекувырнулся вместе с своею лошадью и, лежа на земле, продолжал
кричать: «О-ту его — о-ту! береги, береги!..»
Княгиня Радугина была некогда хороша
собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век наших модных дам, не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на то, что некогда
кричали о ней даже и в Москве...
Еще раз, кроваво вспыхнув, сказала угасающая мысль, что он, Васька Каширин, может здесь сойти с ума, испытать муки, для которых нет названия, дойти до такого предела боли и страданий, до каких не доходило еще ни одно живое существо; что он может биться головою
о стену, выколоть
себе пальцем глаза, говорить и
кричать, что ему угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может, — и ничего.
— Нет, вы представьте
себе, —
кричал доктор, не слушая меня и размахивая руками: — чего смотрит правительство… а?.. у нас на четыреста приисков полагается один горный ревизор… Ну, скажите вы мне, ради самого создателя, может он что-нибудь сделать?
О горных исправниках и штейгерях говорить нечего… Нужно радикальное средство, чтобы прекратить зло в самом корне.
Эта стена, однако ж, не с неба свалилась и не из земли выросла. Мы имели свою интеллигенцию, но она заявляла лишь
о готовности следовать приказаниям. Мы имели так называемую меньшую братию, но и она тоже заявляла
о готовности следовать приказаниям. Никто не предвидел, что наступит момент, когда каждому придется жить за собственный счет. И когда этот момент наступил, никто не верит глазам своим; всякий ощупывает
себя словно с перепоя и, не находя ничего в запасе, кроме талантливости,
кричит: «Измена! бунт!»