Неточные совпадения
Городничий. Ведь оно,
как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь
можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со всеми министрами и во дворец ездит, так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь.
Как ты думаешь, Анна Андреевна:
можно влезть в генералы?
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь,
как я вижу,
можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь,
больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще
можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Дело требовало
большой внимательности: оно состояло в подбирании из нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую
можно было бы понадеяться,
как на вернейшего друга.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой,
можно было бы требовать еще
большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось,
как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Прежде будет кричать и двигаться, но
как только отрубят голову, тогда ему не
можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже
больше не будет головы».
Борис. Сохрани Господи! Сохрани меня Господи! Нет, Кудряш,
как можно! Захочу ли я ее погубить! Мне только бы видеть ее где-нибудь, мне
больше ничего не надо.
— Из этого дела
можно состряпать уголовный процесс с политической подкладкой, и на нем
можно хапнуть
большие деньги. Я — за то, чтоб разворовали деньги и — успокоились. Для этого необходимо, чтоб Безбедов сознался в убийстве.
Как вы думаете — был у него мотив?
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь.
Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает
больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать
можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
—
Как это
можно? Скука! Да чем
больше, тем веселей. Лидия бывала там, я ее не замечал, да вдруг…
И
как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали не
больше их. Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли;
можно ли было чего еще пожелать, что есть у других.
Он стал давать по пятидесяти рублей в месяц еще, предположив взыскать эти деньги из доходов Обломова третьего года, но при этом растолковал и даже побожился сестре, что
больше ни гроша не положит, и рассчитал,
какой стол должны они держать,
как уменьшить издержки, даже назначил,
какие блюда когда готовить, высчитал, сколько она может получить за цыплят, за капусту, и решил, что со всем этим
можно жить припеваючи.
Он, если
можно, полюбил ее еще
больше. Она тоже ласковее прежнего поглядывала на него, хотя видно было, что внутренне она немало озабочена была сама своей «прытью»,
как говорила она, и старалась молча переработать в себе это «противоречие с собой»,
как называл Райский.
Теперь он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды на кузину Беловодову, наслаждаясь сближением с ней. Ему пока ничего не хотелось
больше,
как видеть ее чаще, говорить, пробуждать в ней жизнь, если
можно — страсть.
Я промолчал; ну что тут
можно было извлечь? И однако же, после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я видел ясно, что в нем всегда
как бы оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало меня к нему все
больше и
больше.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и
больше ничего! Видишь, я задолжал,
как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть
можно, потому что я играл без расчета, на ура,
как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
Ну чем он не европеец? Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в другой раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему очень понравилась? это местные нравы —
больше ничего. Он до сих пор не видал тарелки и ложки, ел двумя палочками, похлебку свою пил непосредственно из чашки.
Можно ли его укорять еще и за то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который,
как пудель, сидел у ног его? Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
Постараюсь сделать это в нескольких общих чертах,
как можно короче, чтобы не лишать
большого интереса тех из читателей, которые пожелают ознакомиться с событием из самого рапорта адмирала, где все изложено — полно, подробно и весьма просто и удобопонятно, несмотря на обилие морских терминов.
Печальный, пустынный и скудный край!
Как ни пробуют, хлеб все плохо родится. Дальше, к Якутску, говорят, лучше: и население гуще, и хлеб богаче, порядка и труда
больше. Не знаю; посмотрим. А тут,
как поглядишь, нет даже сенокосов; от болот топко; сена мало, и скот пропадает. Овощи родятся очень хорошо, и на всякой станции, начиная от Нелькана,
можно найти капусту, морковь, картофель и проч.
Адмирал согласился прислать два вопроса на другой день, на бумаге, но с тем, чтоб они к вечеру же ответили на них. «
Как же мы можем обещать это, — возразили они, — когда не знаем, в чем состоят вопросы?» Им сказано, что мы знаем вопросы и знаем, что
можно отвечать. Они обещали сделать, что
можно, и мы расстались
большими друзьями.
Да, я забыл сказать, что мы не последовали примеру
большей части мореплавателей, которые, отправляясь из Европы на юг Америки или Африки, стараются, бог знает для чего, пересечь экватор
как можно дальше от Африки.
Мы заглянули в длинный деревянный сарай, где живут 20 преступники. Он содержится чисто. Окон нет. У стен идут постели рядом, на широких досках, устроенных,
как у нас полати в избах, только ниже. Там мы нашли
большое общество сидевших и лежавших арестантов. Я спросил,
можно ли,
как это у нас водится, дать денег арестантам, но мне отвечали, что это строго запрещено.
«Нет,
как можно: та гораздо
больше!» — закричали на меня несколько голосов.
— Я думаю, что вы можете облегчить положение таких людей, пока они в вашей власти. И, поступая так, я уверен, что вы нашли бы
большую радость, — говорил Нехлюдов, стараясь произносить
как можно внятнее, так,
как говорят с иностранцами или детьми.
«Вот так едят! — еще раз подумал Привалов, чувствуя,
как решительно был не в состоянии проглотить
больше ни одного куска. — Да это с ума
можно сойти…»
Зато дом Веревкиных представлял все удобства,
каких только
можно было пожелать: Иван Яковлич играл эту зиму очень счастливо и поэтому почти совсем не показывался домой, Nicolas уехал, Алла была вполне воспитанная барышня и в качестве таковой смотрела на Привалова совсем невинными глазами,
как на друга дома, не
больше.
Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в
большей части не разделяю, были первыми русскими европейцами, так
как они пытались мыслить по-европейски, самостоятельно, а не подражать западной мысли,
как подражают дети.
Следующий день был 15 августа. Все поднялись рано, с зарей. На восточном горизонте темной полосой все еще лежали тучи. По моим расчетам, А.И. Мерзляков с другой частью отряда не мог уйти далеко. Наводнение должно было задержать его где-нибудь около реки Билимбе. Для того чтобы соединиться с ним, следовало переправиться на правый берег реки. Сделать это надо было
как можно скорее, потому что ниже в реке воды будет
больше и переправа труднее.
—
Как же ты это так, братец? Разве этак
можно, а? Иль ты не знаешь, что за это… ответственность бывает
большая, а?
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено,
как у белки; губы едва было
можно различить; но странное впечатление производили его
большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов.
Приблизительно еще с час мы шли лесом. Вдруг чаща начала редеть. Перед нами открылась
большая поляна. Тропа перерезала ее наискось по диагонали. Продолжительное путешествие по тайге сильно нас утомило. Глаз искал отдыха и простора. Поэтому
можно себе представить, с
какой радостью мы вышли из леса и стали осматривать поляну.
Вчера мы до того были утомлены, что далее не осмотрелись
как следует, было не до наблюдений. Только сегодня, после сытного завтрака, я решил сделать прогулку по окрестностям. В средней части долина реки Аввакумовки шириной около 0,5 км. С правой стороны ее тянутся двойные террасы, с левой — скалистые сопки, состоящие из трахитов, конгломератов и брекчий. Около террас
можно видеть длинное болото. Это место, где раньше проходила река. Во время какого-то
большого наводнения она проложила себе новое русло.
Около полудня мы с Дерсу дошли до озера. Грозный вид имело теперь пресное море. Вода в нем кипела,
как в котле. После долгого пути по травяным болотам вид свободной водяной стихии доставлял
большое удовольствие. Я сел на песок и стал глядеть в воду. Что-то особенно привлекательное есть в прибое.
Можно целыми часами смотреть,
как бьется вода о берег.
Истоки реки Тютихе представляют собой 2 ручья. По меньшему, текущему с юга,
можно выйти на реку Ното, а по
большому, текущему с северо-запада, — на Иман. У места слияния их высота над уровнем моря равняется 651 м. Мы выбрали последний путь,
как наименее известный.
Года через два после того,
как мы видим его сидящим в кабинете Кирсанова за ньютоновым толкованием на «Апокалипсис», он уехал из Петербурга, сказавши Кирсанову и еще двум — трем самым близким друзьям, что ему здесь нечего делать
больше, что он сделал все, что мог, что
больше делать
можно будет только года через три, что эти три года теперь у него свободны, что он думает воспользоваться ими,
как ему кажется нужно для будущей деятельности.
То, знаете, кровь кипит, тревожно что-то, и в сладком чувстве есть
как будто какое-то мученье, так что даже тяжело это, хотя нечего и говорить,
какое это блаженство, что за такую минуту
можно, кажется, жизнью пожертвовать, — да и жертвуют, Вера Павловна; значит,
большое блаженство, а все не то, совсем не то.
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал
большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию,
какое кружок имел. о нем,
как о человеке, совершенно черством для личных чувств, не имевшем, если
можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
А главное в том, что он порядком установился у фирмы,
как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы сидел на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так, то
можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб.
больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от прежнего места на заводе, стало быть, теперь
можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Можно было подумать, что она чего-то боится, чувствует, что живет «на людях», и даже
как бы сознает, что ей, еще так недавно небогатой дворянке, не совсем по зубам такой
большой и лакомый кус.
— Тебя? — произнес запорожец с таким видом, с
каким говорит дядька четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на
большую лошадь. — Что ты будешь там делать? Нет, не
можно. — При этом на лице его выразилась значительная мина. — Мы, брат, будем с царицей толковать про свое.
— Тебе, любезный Иван Федорович, — так она начала, — известно, что в твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без того, может, наберется
больше, может, будет до двадцати четырех. Но не об этом дело. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем же лесом широкий луг: в нем двадцать без малого десятин; а травы столько, что
можно каждый год продавать
больше чем на сто рублей, особенно если,
как говорят, в Гадяче будет конный полк.
В конце письма «вельможа» с
большим вниманием входит в положение скромного чиновника,
как человека семейного, для которого перевод сопряжен с неудобствами, но с тем вместе указывает, что новое назначение открывает ему широкие виды на будущее, и просит приехать
как можно скорее…
Закончилось это
большим скандалом: в один прекрасный день баба Люба, уперев руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну» не даст в обиду, что учить, конечно,
можно, но не так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от боли,
как будто у нее в руках был не ее сын, а сам Уляницкий.
Последними уже к
большому столу явились два новых гостя. Один был известный поляк из ссыльных, Май-Стабровский, а другой — розовый, улыбавшийся красавец, еврей Ечкин. Оба они были из дальних сибиряков и оба попали на свадьбу проездом,
как знакомые Полуянова. Стабровский, средних лет господин, держал себя с
большим достоинством. Ечкин поразил всех своими бриллиантами, которые у него горели везде, где только
можно было их посадить.
Как за последний якорь спасения, доктор хватался за святую науку, где его интересовала
больше всего психиатрия, но здесь он буквально приходил в ужас, потому что в самом себе находил яркую картину всех ненормальных психических процессов. Наука являлась для него чем-то вроде обвинительного акта. Он бросил книги и спрятал их
как можно дальше,
как преступник избывает самых опасных свидетелей своего преступления.
Я забрался в угол, в кожаное кресло, такое
большое, что в нем
можно было лежать, — дедушка всегда хвастался, называя его креслом князя Грузинского, — забрался и смотрел,
как скучно веселятся
большие,
как странно и подозрительно изменяется лицо часовых дел мастера.
На этом показателе смертности
можно было бы построить великолепную иллюзию и признать наш Сахалин самым здоровым местом в свете; но приходится считаться с следующим соображением: при обыкновенных условиях на детские возрасты падает
больше половины всех умерших и на старческий возраст несколько менее четверти, на Сахалине же детей очень немного, а стариков почти нет, так что коэффициент в 12,5 %, в сущности, касается только рабочих возрастов; к тому же он показан ниже действительного, так
как при вычислении его в отчете бралось население в 15 000, то есть по крайней мере в полтора раза
больше, чем оно было на самом деле.
Однако
большая глубина снежного покрова в первый же день сильно утомила людей и собак. Нарты приходилось тащить главным образом нам самим. Собаки зарывались в сугробах, прыгали и мало помогали. Они знали,
как надо лукавить: ремень, к которому они были припряжены, был чуть только натянут, в чем легко
можно было убедиться, тронув его рукой. Хитрые животные оглядывались и лишь только замечали, что их хотят проверить, делали вид, что стараются.
Ребенку
можно всё говорить, — всё; меня всегда поражала мысль,
как плохо знают
большие детей, отцы и матери даже своих детей.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по сердцу; разговор,
как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем
больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя
как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
Так оно и следует: порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки; но пускать в ход германское словцо в некоторых,
большею частью забавных, случаях —
можно, c’est même très chic, [Это — самый шик (фр.).]
как выражаются петербургские парижане.