Неточные совпадения
По плечам рассыпались русые, почти пепельные кудри, из-под
маски глядели голубые глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой,
казалось, свил свое гнездо амур.
Шел коротконогий, шарообразный человек, покачивая головою в такт шагам,
казалось, что голова у него пустая, как бычий пузырь, а на лице стеклянная
маска.
Освещенное девичьими глазами сапфирового цвета круглое и мягкое лицо
казалось раскрашенным искусственно; излишне ярки были пухлые губы, слишком велики и густы золотистые брови, в общем это была неподвижная
маска фарфоровой куклы.
Казалось, это были не мои руки, а чужие, точно не лицо я трогал, а какую-то
маску.
Мне
казалось (и я понимал это), что он находил какое-то удовольствие, какое-то, может быть, даже сладострастие в своей низости и в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, передо мной свою
маску.
Мы хотели начать вечер живыми картинами, но,
кажется, много издержек, и потому для публики будут одна или две кадрили в
масках и характерных костюмах, изображающих известные литературные направления.
Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда
показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на
маску.
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо
казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной
маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
— Ну, хорошо, иди, а мы сделаем скандал твоей
маске. Долинский опять оглянулся. Одинокая Анна Михайловна по-прежнему жалась у стены, но из ближайших дверей
показался голубой капюшон Доры. Конногвардеец с лейб-казаком и благонамеренным старичком по-прежнему веселились. Лицо благонамеренного старичка
показалось что-то знакомым Долинскому.
Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи,
маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама,
кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его.
Но благоприятность случая не только редка и мимолетна, — она вообще должна считаться благоприятностью только относительною: вредная, искажающая случайность всегда оказывается в природе не вполне побежденною, если мы отбросим светлую
маску, накидываемую отдаленностью места и времени на восприятие (Wahrnehm ng) прекрасного в природе, и строже всмотримся в предмет; искажающая случайность вносит в прекрасную, по-видимому, группировку нескольких предметов много такого, что вредит ее полной красоте; мало того, эта вредящая случайность вторгается и в отдельный предмет, который
казался нам сначала вполне прекрасен, и мы видим, что ничто не изъято от ее владычества.
Глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези черной
маски; испытующий и укоризненный луч их,
казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Жорж смотрел на эту голову, он видел в ней новое выражение; — она сделалась его собеседником в минуты одиночества и мечтания — и он, как партизан Байрона, назвал ее портретом Лары.
Их лица в светлом, белом сумраке майской ночи
казались, точно грубые
маски, голубыми от белил, рдели пунцовым румянцем и поражали глаз чернотой, толщиной и необычайной круглостью бровей; но тем жалче из-под этих наивно-ярких красок выглядывала желтизна морщинистых висков, худоба жилистых шей и ожирелость дряблых подбородков.
Маски, неподвижно прижавшиеся, как бы распятые у стен,
кажутся куклами из этнографического музея.
Я взглянула на Пуд. Апатично-сонное лицо ее
казалось какой-то широкой и плоской
маской безучастности. Бесцветные глаза спали с открытыми веками. Ни единого проблеска мысли не было в этих тусклых зрачках.
И на этом светлейшем балу Земля, одетая мраком,
показалась Мне очаровательной незнакомкой в черной
маске.
Навсегда запомнилась его жена, мать «пудельков»: ужасно безобразная, набеленная, нарумяненная, с подкрашенными губами, с поведенными глазами; тогда это еще совершенно не было в обычае; при появлении ее
казалось, что из двери вплывает в комнату страшная, грубо размалеванная
маска.
Маски в лунную ночь на кладбище — и еще каком, боже мой! — где трупы не зарывались: инка, Семирамида, капуцин, чертенок, это разнородное собрание, борющееся с мертвецами, которые,
казалось им, сжимали их в своих холодных объятиях, хватали когтями, вырастали до неба и преследовали их стопами медвежьими; стая волков, с вытьем отскочившая при появлении нежданных гостей и ставшая в чутком отдалении, чтобы не потерять добычи, — таков был дивертисмент, приготовленный догадливою местью героям, храбрым только на доносы.
— Как придется. Теперь уж я старик, так соотечественницы мало интересуются моей сочинительской фигурой. Тут как-то в театральном маскараде говорили мне, что какая-то
маска меня искала, приехала из деревни,
кажется… Весьма лестно!
В 1744 году Елизавета Петровна вздумала приказать, чтобы на некоторых придворных маскарадах все мужчины являлись без
масок, в огромных юбках и фижмах, одетые и причесанные, как одевались дамы на куртагах. Такие метаморфозы не нравились мужчинам, которые бывали оттого в дурном расположении духа. С другой стороны, дамы
казались жалкими мальчиками. Кто был постарее, тех безобразили толстые и короткие ноги.
Я прошла мимо Clémence и даже,
кажется, толкнула ее. Она меня поразила своим домино. Какая роскошь! И что за божественные духи! Я до сих пор их слышу. Узнать ее нетрудно. Она была без
маски. Двойной кружевной вуаль спущен с капишона, и только. Я нахожу, что это гораздо удобнее. Ведь всех же узнают.
Упали перед ним
маска и рука; эта, зацепившись за его шубу,
казалось, не хотела пустить его от себя.
Доктора, когда хотят
казаться умными и красноречивыми, употребляют два латинские выражения: nomina sunt odiosa и ultima ratio. Шелестов будет говорить не только по латыни, но и по-французски и по-немецки — как угодно! Он будет выводить всех на чистую воду, срывать с интриганов
маски; председатель утомится звонить, уважаемые товарищи повскакивают со своих мест, завопиют, замашут руками… Товарищи иудейского вероисповедания соберутся в кучу и загалдят...
Так же трудно было кормить его, — жадный и нетерпеливый, он не умел рассчитывать своих движений: опрокидывал чашку, давился и злобно тянулся к волосам скрюченными пальцами. И был отвратителен и страшен его вид: на узеньких, совсем еще детских плечах сидел маленький череп с огромным, неподвижным и широким лицом, как у взрослого. Что-то тревожное и пугающее было в этом диком несоответствии между головой и телом, и
казалось, что ребенок надел зачем-то огромную и страшную
маску.
Всеми силами разгоряченного мозга она вызывала милое лицо тихонького мальчика, напевала песенки, какие пел он, улыбалась, как он улыбался, представляла, как давился он и захлебывался молчаливой водой; и, уже,
казалось, становился близок он, и зажигалась в сердце великая, страстно желанная скорбь, — когда внезапно, неуловимо для зрения и слуха, все проваливалось, все исчезало, и в холодной, мертвой пустоте появлялась страшная и неподвижная
маска идиота.