Неточные совпадения
Но стоило только приехать и пожить
в Петербурге,
в том кругу,
в котором он вращался, где жили, именно жили, а не прозябали, как
в Москве, и тотчас все мысли эти
исчезали и таяли, как воск от лица
огня.
Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее
в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки,
исчезли и вдруг собрались
в красный султан; тогда один пожарный поднял над
огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, — пожарный поставил
в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густо-красное пламя.
Зеркало, густо покраснев, точно таяло, — почти половина хребта крыши украсилась
огнями, красные клочья отрывались от них,
исчезая в воздухе.
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные
огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил,
исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась
в нем, требуя выхода.
Поцеловав его
в лоб, она
исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил
огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись;
в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
Надвигалась гроза. Черная туча покрыла все вокруг непроницаемой тенью. Река
исчезла, и только
в одном месте
огонь из окна дачи Телепневой освещал густую воду.
Когда он вышел из дома на площадь, впечатление пустоты
исчезло, сквозь тьму и окаменевшие
в ней деревья Летнего сада видно было тусклое пятно белого здания, желтые пятна
огней за Невой.
Клим посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов
исчез. Закипала, булькая, вода
в котлах; усатая женщина полоскала
в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова
в печи. Дрожал и подпрыгивал
огонь в лампе, коптило надбитое стекло.
В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, —
исчезла. Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел
в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота
в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить
огонь свечи, а ее и без того хватит не больше, как на четверть часа. «Черт вас возьми…»
На улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля;
огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны.
В санях, рядом с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то
исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
Ушли и они. Хрустел песок.
В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный
огонь на лодке горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя на ступени террасы, смотрел, как
в темноте
исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
Кутузов, задернув драпировку, снова явился
в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет,
исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск
огня на грязной, сырой стене.
Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти ее
исчезали подробности, но никогда не сглаживался
в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски и не потухал
огонь, которым он освещал творимый ей космос.
Заботы, дрязги жизни, все
исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье глядеть вот так… на тебя… (он подошел к ней) — взять за руку (он взял за руку) и чувствовать
огонь и силу, трепет
в организме…
К нам не выехало ни одной лодки, как это всегда бывает
в жилых местах; на берегу не видно было ни одного человека; только около самого берега, как будто
в белых бурунах, мелькнули два
огня и
исчезли.
С полчаса посидел я у
огня. Беспокойство мое
исчезло. Я пошел
в палатку, завернулся
в одеяло, уснул, а утром проснулся лишь тогда, когда все уже собирались
в дорогу. Солнце только что поднялось из-за горизонта и посылало лучи свои к вершинам гор.
Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на
огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, — налетел прямо
в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и
исчез, звеня крылами.
Картина была чудесная: около
огней дрожало и как будто замирало, упираясь
в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом
исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье,
в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
В сумерки пошел крупный дождь. Комары и мошки сразу куда-то
исчезли. После ужина стрелки легли спать, а мы с Дерсу долго еще сидели у
огня и разговаривали. Он рассказывал мне о жизни китайцев на Ното, рассказывал о том, как они его обидели — отобрали меха и ничего не заплатили.
Луна совершенно
исчезла. С неба сыпался мелкий снег.
Огонь горел ярко и освещал палатки, спящих людей и сложенные
в стороне дрова. Я разбудил Дерсу. Он испугался спросонья, посмотрел по сторонам, на небо и стал закуривать свою трубку.
Как реакция после напряженной деятельности, когда надо было выиграть время и заставить себя преодолеть усталость, чтобы дойти до лесу, вдруг наступил покой и полный упадок сил. Теперь опасность миновала. Не хотелось ничего делать, ничего думать. Я безучастно смотрел, как перемигивались звезды на небе, как все новые и новые светила, словно алмазные
огни, поднимались над горизонтом, а другие
исчезали в предрассветной мгле.
Наблюдая, как дрожат синие языки
огня спиртовой лампы под кофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой
исчезло в глубине радости.
Каждый раз, когда книги
исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало желтым пятном, точно
огонь спички
в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему...
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих листьев и зажгли костер. Широкий столб веселого
огня поднялся к небу. Точно испуганные, сразу
исчезли последние остатки дня, уступив место мраку, который, выйдя из рощи, надвинулся на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам дубов, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая
в красное пространство света, то прячась назад
в темноту.
Но вот
огни исчезают в верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик по-ночному начинает стучать
в доску, сад стал и мрачнее и светлее, как скоро
исчезли на нем полосы красного света из окон, последний
огонь из буфета переходит
в переднюю, прокладывая полосу света по росистому саду, и мне видна через окно сгорбленная фигура Фоки, который
в кофточке, со свечой
в руках, идет к своей постели.
Вокруг Руслана ходит конь,
Поникнув гордой головою,
В его глазах
исчез огонь!
Не машет гривой золотою,
Не тешится, не скачет он,
И ждет, когда Руслан воспрянет…
Но князя крепок хладный сон,
И долго щит его не грянет.
На мое счастье, старуха перешла спать
в детскую, — запоем запила нянька. Викторушка не мешал мне. Когда все
в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра
исчезал куда-то.
Огня мне не давали, унося свечку
в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его
в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на печи дымный
огонь.
Перед глазами пляшут
огни фонарей на площади; справа,
в черной куче деревьев, возвышается белый институт благородных девиц. Лениво нанизывая грязные слова одно на другое, казак идет на площадь, помахивая белым тряпьем, и наконец
исчезает, как дурной сон.
Приятно слышать последние вздохи жизни, но после каждого удара колокола становится тише, тишина разливается, как река по лугам, все топит, скрывает. Душа плавает
в бескрайней, бездонной пустоте и гаснет, подобно
огню спички во тьме, растворяясь бесследно среди океана этой пустоты, где живут, сверкая, только недосягаемые звезды, а все на земле
исчезло, ненужно и мертво.
Ахилла задрожал и, раскрыв глаза, увидал, что он действительно спал, что на дворе уже утро; красный
огонь погребальных свеч
исчезает в лучах восходящего солнца,
в комнате душно от нагару,
в воздухе несется заунывный благовест, а
в двери комнаты громко стучат.
Затем под поездом загудел мост, опять появились далекие
огни над рекой, но теперь они взбирались все выше, подбегали все ближе, заглядывая
в вагон вплотную и быстро
исчезая назади.
Потом эти
огни сбежали далеко вниз, отразились
в каком-то клочке воды, потом совсем
исчезли, и мимо окна, шипя и гудя, пробежала гранитная скала так близко, что на ней ясно отражался желтый свет из окон вагона…
Ночные бабочки вились и, сыпля пыль с крылышек, бились по столу и
в стаканах, то влетали
в огонь свечи, то
исчезали в черном воздухе, вне освещенного круга.
Шли маленькие люди между больших деревьев и
в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни, а молнии, летая над вершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным
огнем и
исчезали так же быстро, как являлись, пугая людей.
Со всех сторон к яслям наклоняются седые обнаженные головы, суровые лица, всюду блестят ласковые глаза. Вспыхнули бенгальские
огни, всё темное
исчезло с площади — как будто неожиданно наступил рассвет. Дети поют, кричат, смеются, на лицах взрослых — милые улыбки, можно думать, что они тоже хотели бы прыгать и шуметь, но — боятся потерять
в глазах детей свое значение людей серьезных.
Прошло еще несколько минут.
В маленькие окна то и дело заглядывали синеватые
огни молнии, высокие деревья вспыхивали за окном призрачными очертаниями и опять
исчезали во тьме среди сердитого ворчания бури. Но вот резкий свет на мгновение затмил бледные вспышки каганца, и по лесу раскатился отрывистый недалекий удар.
Огонь в лампе то почти
исчезал, то появлялся вновь, тьма прыгала вокруг кровати, бросаясь к ней отовсюду, снова отскакивая
в углы комнаты.
Яков молча суетился около Маши, потом торопливо дул на
огонь лампы.
Огонь вздрагивал,
исчезал, и
в комнату отовсюду бесшумно вторгалась тьма. Иногда, впрочем, через окно на пол ласково опускался луч луны.
Люди спешно, по трое и по двое, уходили со двора,
исчезая под широкой аркой, зиявшей
в стене.
Огонь над головой шпиона вздрогнул, посинел, угас. Саша точно спрыгнул с крыльца куда-то
в яму и оттуда сердито гнусил...
— Ах, уйди ты! Уйди! — подумал больной, и стена и Дора тотчас же
исчезли от его думы, но зато
в темной арке белого камина загорелся приятный голубоватый
огонь, и перед этим
огнем на полу, грациозно закинув под голову руки, лежала какая-то совершенно незнакомая красивая женщина.
Молнии, слепя глаза, рвали тучи…
В голубом блеске их вдали вставала горная цепь, сверкая синими
огнями, серебряная и холодная, а когда молнии гасли, она
исчезала, как бы проваливаясь
в тёмную пропасть. Всё гремело, вздрагивало, отталкивало звуки и родило их. Точно небо, мутное и гневное,
огнём очищало себя от пыли и всякой мерзости, поднявшейся до него с земли, и земля, казалось, вздрагивала
в страхе пред гневом его.
Когда ж захочет он, моим
огнем палим,
В объятиях любви найти себе блаженство,
Исчезнет для него виденье совершенства
И женщина, как есть, появится пред ним.
Верно он говорит: чужда мне была книга
в то время. Привыкший к церковному писанию, светскую мысль понимал я с великим трудом, — живое слово давало мне больше, чем печатное. Те же мысли, которые я понимал из книг, — ложились поверх души и быстро
исчезали, таяли
в огне её. Не отвечали они на главный мой вопрос: каким законам подчиняется бог, чего ради, создав по образу и подобию своему, унижает меня вопреки воле моей, коя есть его же воля?
Ледоход затягивался, и люди жили таким образом вторую неделю.
Огонь освещал угрюмые, истомленные лица ямщиков. Лошади фыркали под каменными стенами огромной землянки. Порой, когда костер вспыхивал ярче, вверху появлялись то кусок нависшей скалы, то группа лиственниц… Появлялись, стояли мгновение
в вышине, как будто готовые обрушиться, и опять
исчезали…
— Ну, ин, видно, так, — равнодушно подтверждали ямщики. Некоторое время они следили за поворачивавшимися
огнями парохода, как бы обсуждая, что принесет им с собою эта редкая еще на Лене новинка: облегчение суровой доли и освобождение или окончательную гибель… Оба
огня на кожухах
исчезли, и только три звездочки на мачтах двигались еще некоторое время
в черной тени высоких береговых гор… Потом и они угасли… Над Леной лежала непроницаемая ночь, молчаливая и таинственная…
В это время к нам подошли станочники с фонарями, и все мы молча смотрели, как пароход, повернув к нам оба
огня, бежал как будто прямо к нашему берегу… Под лучом пароходного
огня мелькнула на мгновение черною тенью лодка Микеши и
исчезла…
Изредка на мрачном фоне гор вспыхивали
в различных местах яркие
огни и тотчас же
исчезали.
В углублении от горы к горе проплыла легкая тучка, вся
в огне, и
исчезла за соседней вершиной.
— Барону эти
огни напоминают амалекитян, а мне кажется, что они похожи на человеческие мысли… Знаете, мысли каждого отдельного человека тоже вот таким образом разбросаны
в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок, и, ничего не осветив, не прояснив ночи,
исчезают где-то — далеко за старостью… Однако, довольно философствовать! Пора бай-бай…
За ним светился другой
огонь, за этим третий, потом, отступя шагов сто, светились рядом два красных глаза — вероятно, окна какого-нибудь барака — и длинный ряд таких
огней, становясь всё гуще и тусклее, тянулся по линии до самого горизонта, потом полукругом поворачивал влево и
исчезал в далекой мгле.