Неточные совпадения
Аянов был женат, овдовел и имел двенадцати лет дочь, воспитывавшуюся на казенный счет в
институте, а он, устроив свои делишки, вел покойную и беззаботную
жизнь старого холостяка.
Он никогда не бывал дома. Он заезжал в день две четверки здоровых лошадей: одну утром, одну после обеда. Сверх сената, который он никогда не забывал, опекунского совета, в котором бывал два раза в неделю, сверх больницы и
института, он не пропускал почти ни один французский спектакль и ездил раза три в неделю в Английский клуб. Скучать ему было некогда, он всегда был занят, рассеян, он все ехал куда-нибудь, и
жизнь его легко катилась на рессорах по миру оберток и переплетов.
Собственно, бурного периода страстей и разгула в его
жизни не было. После курса Педагогический
институт послал его в Германию. В Берлине Грановский встретился с Станкевичем — это важнейшее событие всей его юности.
— Вы же сами, тетечка, только что сказали, что
институт не знакомит с
жизнью.
Всех заинтересовал рассказ Махина, но больше всех меньшую Лизу Еропкину, восемнадцатилетнюю девушку, только что вышедшую из
института и только что опомнившуюся от темноты и тесноты ложных условий, в которых она выросла, и точно вынырнувшую из воды, страстно вдыхавшую в себя свежий воздух
жизни.
Тут были и воспоминания об
институте, в котором они воспитывались, и вычитанные урывками мысли о людях труда, и робкая надежда с помощью институтских связей ухватиться за какую-то нить и при ее пособии войти в светлое царство человеческой
жизни.
Отъезд бабушки в Протозаново еще более разъединил мать с дочерью: пока княгиня там, на далеких мирных пажитях, укрепляла себя во всех добрых свойствах обывательницы, княжна вырастала в стенах петербургского
института, в сфере слабой науки и пылких фантазий, грезивших иною
жизнью, шум и блеск которой достигали келий
института и раздавались под их сводами как рокот далекой эоловой арфы.
Надежда Федоровна вспомнила, что она в самом деле еще не жила. Кончила курс в
институте и вышла за нелюбимого человека, потом сошлась с Лаевским и все время жила с ним на этом скучном, пустынном берегу в ожидании чего-то лучшего. Разве это
жизнь?
В кружке, куда входили еще трое или четверо юношей, я был моложе всех и совершенно не подготовлен к изучению книги Дж. Стюарта Милля с примечаниями Чернышевского. Мы собирались в квартире ученика учительского
института Миловского, — впоследствии он писал рассказы под псевдонимом Елеонский и, написав томов пять, кончил самоубийством, — как много людей, встреченных мною, ушло самовольно из
жизни!
Скоро она исчезла из
института, а лет через пятнадцать я встретил ее учительницей в одной крымской гимназии, она страдала туберкулезом и говорила обо всем в мире с беспощадной злобой человека, оскорбленного
жизнью.
Ей казалось, что именины были уже давно-давно, не вчера, а как будто год назад, и что ее новая болевая
жизнь продолжается дольше, чем ее детство, ученье в
институте, курсы, замужество, и будет продолжаться еще долго-долго, без конца.
Это печальное явление я объясняю особенными свойствами восточной мысли, направленной не к
жизни, не к земле и деянию, а к небесам и покою. Поучительно противопоставление двух типов ума, сделанное известным писателем и социалистом-фабианцем Гербертом Уэльсом в речи, произнесенной им 24 января 1902 года в Лондонском
институте изучения Востока...
Она молода, изящна, любит
жизнь; она кончила в
институте, выучилась говорить на трех языках, много читала, путешествовала с отцом, — но неужели все это только для того, чтобы в конце концов поселиться в глухой степной усадьбе и изо дня в день, от нечего делать, ходить из сада в поле, из поля в сад и потом сидеть дома и слушать, как дышит дедушка?
Нет, ибо она после Екатерининского
института поступила на Женские курсы Герье в Мерзляковском переулке, а потом в социал-демократическую партию, а потом в учительницы Козловской гимназии, а потом в танцевальную студию, — вообще всю
жизнь пропоступала.
— Нина Израэл, — сказала она, положив мне на плечо свою красивую, нежную руку, — вам делает честь подобное заступничество за подругу… Бескорыстная дружба — одно из лучших проявлений в нашей
жизни. Нина Израэл, ради вас я прощаю вашу подругу Рамзай! И, в свою очередь, извиняюсь перед господином Ренталем за то, что в моем
институте учится такая дерзкая, невоспитанная барышня, как она.
— Нет! Вы — прелесть! Вы, а не я! — воскликнула я, — и если весь
институт таков, как его начальница, то я очень раскаиваюсь, что не поступила сюда на семь лет раньше. Руку, баронесса! Дайте мне руку! Я не сомневаюсь, что мы станем друзьями на всю
жизнь.
Явление любви-эроса находится внизу — в конфликте с безликой
жизнью пола, вверху — с объективированным браком, с
жизнью семьи, как социального
института.
Торопливые, неровные строки говорили о моей новой
жизни,
институте, подругах, о Нине.
Хочу ли я! Он спрашивал хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: «Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в
институте, ночь и темень, а там, в Гори,
жизнь, свет и солнце!»
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой, а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато, когда дортуар погружался в сон и все утихало под сводами
института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями
жизнь… И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и горя.
Моя
жизнь в
институте потекла ровно и гладко. Девочки полюбили меня все, за исключением Крошки. Она дулась на меня за мои редкие успехи по научным предметам и за то исключительное внимание, которое оказывал мне теперь класс. Еще Маня Иванова не взлюбила меня потому только, что была подругой Крошки. Остальные девочки горячо привязались ко мне. Равнодушной оставалась разве только апатичная Рен — самая большая и самая ленивая изо всех седьмушек.
Грудь ее волновалась, на щеках играли красные пятнышки, все движения были томны, плавны; видно было, что, танцуя, она вспоминала свое прошлое, то давнее прошлое, когда она танцевала в
институте и мечтала о роскошной, веселой
жизни и когда была уверена, что у нее будет мужем непременно барон или князь.
С общего совета составили проект; наняли прекрасный дом; пригласили отличных учителей; на содержание
института определили по 5000 руб. ассигнациями в год с каждого воспитанника; главный надзор за ходом учения и образом
жизни воспитанников и вообще всю дирекцию
института приняли на себя непосредственно, и по очереди каждый из нас в свою неделю должен был посещать
институт раз или два в день, непременно требовал отчета в успехах и поведении учеников: просматривать лекции преподавателей и давать приказы, направляя все к общей цели заведения.
Лекция длилась с полчаса. Потом отец Василий, прервав чтение, живо заинтересовался своей маленькой аудиторией. Он расспрашивал каждого из нас о семье, о частной
жизни. Чем-то теплым, родственным и товарищеским повеяло от него. Услышав, что моя соседка справа, Ольга, была вместе со мною в
институте, он захотел узнать, как нас там учили по Закону Божьему. Покойного отца Александры Орловой, известного литератора, он, оказывается, знал раньше. Знал и родителей Денисова в Казани.
Так строит свою
жизнь Церковь, как социальный
институт, действующий в истории.
Сначала возгорается профетический творческий огонь, потом начинается охлаждение огня, бюрократизация и механизация духовной
жизни в церквах, как социальных
институтах, потом является реакция против этого процесса, обращение к внутренней духовной
жизни, потом эта внутренняя
жизнь сдавливается, суживаются горизонты, происходит обуржуазивание духовности, как было обуржуазивание внешней церкви.
В познании объективация вырабатывает понятия и рационализирует действительность, не зная индивидуального, в общении людей вырабатывает форму государства, права, семьи, несоизмеримые с внутренним существованием, с тайной личности, в моральной
жизни вырабатывает нормы, бессильные просветлить и реально изменить
жизнь людей, в
жизни религиозной догматы, каноны и
институты, прикрывающие реальное отношение к Богу и к ближнему, и т. д. и т. д.
С сестрой Антонина Сергеевна никогда не имела общей
жизни. Детство они провели врозь — Лидию. отдали в тот
институт, где теперь Лили, замуж она выходила, когда Гаярин засел в деревне; ее первого мужа сестра даже никогда не видала. И второй ее брак состоялся вдали от них. Она почти не расставалась с Петербургом, ездила только за границу, на воды, и в Биарриц, да в Париж, исключительно для туалетов.
Вот и теперь она, рассказывая про
жизнь института, употребляла эти, чуждые для ее матери, звуки.
Семья по своей сущности всегда была, есть и будет позитивистическим мирским
институтом благоустройства, биологическим и социологическим упорядочением
жизни рода.
Вернувшись из-за границы, князь поселился в своем великолепном доме на Тверской улице, куда для совместной с ним
жизни приехала и окончившая курс в Смольном
институте в Петербурге его сестра Александра Яковлевна, или, как он ее называл, Alexandrine. У последней было отделенное по завещанию отцом и матерью приданое, состоящее из капиталов и имений в разных губерниях и в общей сложности превышающее миллион.
С первого взгляда можно было заметить, что он далеко не «завсегдатай» этой компании кутил, занимающихся лишь глупым прожиганием
жизни и безумными тратами средств, доставшихся им благодаря трудам или талантам их отцов. Виктор Аркадьевич Бобров — так звали его — приходился племянником доктору Звездичу и, несмотря на то, что не прошло и четырех лет, как он кончил курс в Технологическом
институте, занимал уже хорошее место на одном из казенных заводов Петербурга.