Неточные совпадения
Я возвращался домой пустыми
переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие
в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..
Колымага, сделавши несколько поворотов
из улицы
в улицу, наконец поворотила
в темный
переулок мимо небольшой приходской церкви Николы на Недотычках и остановилась пред воротами дома протопопши.
Потом сорóка бултыхнула вместе с тележкою
в яму, которою начинался узкий
переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она там всеми силами и месила ногами, подстрекаемая и горбуном, и самим барином, и наконец втащила их
в небольшой дворик, стоявший на косогоре с двумя расцветшими яблонями пред стареньким домиком и садиком позади его, низеньким, маленьким, состоявшим только
из рябины, бузины и скрывавшейся во глубине ее деревянной будочки, крытой драньем, с узеньким матовым окошечком.
Наконец, вот и
переулок; он поворотил
в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался
в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел
из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
В начале июля,
в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел
из своей каморки, которую нанимал от жильцов
в С-м
переулке, на улицу и медленно, как бы
в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Пушки замолчали. Серенькое небо украсилось двумя заревами, одно — там, где спускалось солнце, другое —
в стороне Пресни. Как всегда под вечер, кружилась стая галок и ворон.
Из переулка вырвалась лошадь, —
в санках сидел согнувшись Лютов.
Он не слышал, когда прекратилась стрельба, —
в памяти слуха все еще звучали сухие, сердитые щелчки, но он понимал, что все уже кончено.
Из переулка и от бульвара к баррикаде бежали ее защитники, было очень шумно и весело, все говорили сразу.
Самгин назвал
переулок,
в котором эта женщина встретила его, когда он шел под конвоем сыщика и жандарма. Женщина выпустила
из рукава кипарисовые четки и, быстро перебирая их тонкими пальцами красивой руки, спросила, улыбаясь насильственной улыбкой...
Самгин шел бездумно, бережно охраняя чувство удовлетворения, наполнявшее его, как вино стакан. Было уже синевато-сумрачно, вспыхивали огни, толпы людей, густея, становились шумливей. Около Театральной площади
из переулка вышла группа людей, человек двести, впереди ее — бородачи, одетые
в однообразные поддевки; выступив на мостовую, они угрюмо, но стройно запели...
Из переулка, точно дым
из трубы, быстро, одна за другою, выкатывались группы людей с иконами
в руках, с портретом царя, царицы, наследника, затем выехал, расталкивая людей лошадью, пугая взмахами плети, чернобородый офицер конной полиции, закричал...
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов,
из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали
в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги.
В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
И, как всякий человек
в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть, одни
из них знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, — уже раза два Самгин заметил, что, свернув за угол
в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять; один
из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы
в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
Из какого-то
переулка выехали шестеро конных городовых, они очутились
в центре толпы и поплыли вместе с нею, покачиваясь
в седлах, нерешительно взмахивая нагайками. Две-три минуты они ехали мирно, а затем вдруг вспыхнул оглушительный свист, вой; маленький человек впереди Самгина, хватая за плечи соседей, подпрыгивал и орал...
Но, несмотря на голоса
из темноты, огромный город все-таки вызывал впечатление пустого, онемевшего. Окна ослепли, ворота закрыты, заперты,
переулки стали более узкими и запутанными. Чутко настроенный слух ловил далекие щелчки выстрелов, хотя Самгин понимал, что они звучат только
в памяти. Брякнула щеколда калитки. Самгин приостановился. Впереди его знакомый голос сказал...
Самгин свернул
в переулок, скупо освещенный двумя фонарями; ветер толкал
в спину, от пыли во рту и горле было сухо, он решил зайти
в ресторан, выпить пива, посидеть среди простых людей. Вдруг,
из какой-то дыры
в заборе, шагнула на панель маленькая женщина
в темном платочке и тихонько попросила...
Для того, чтоб попасть домой, Самгин должен был пересечь улицу, по которой шли союзники, но, когда он хотел свернуть
в другой
переулок — встречу ему из-за угла вышел, широко шагая, Яков Злобин с фуражкой
в руке, с распухшим лицом и пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
Лютов был явно настроен на скандал, это очень встревожило Клима, он попробовал вырвать руку, но безуспешно. Тогда он увлек Лютова
в один
из переулков Тверской, там встретили извозчика-лихача. Но, усевшись
в экипаж, Лютов, глядя на густые толпы оживленного, празднично одетого народа, заговорил еще громче
в синюю спину возницы...
Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых людей. Передовой, здоровый краснорожий парень
в шапке с наушниками,
в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал перед гробом, широко расставив ноги
в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом...
Вход
в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый человек, с папиросой
в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Они шли пешком, когда
из какого-то
переулка выехал извозчик,
в пролетке сидела растрепанная Варвара, держа шляпку и зонтик на коленях.
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка,
в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли
переулками,
в одном
из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу вышла женщина
в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал...
Анфиса. Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать не могу.
Из любви к вам я решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб мы оба были счастливы, сегодня, когда стемнеет и ваши улягутся спать, что произойдет, вероятно, не позже девятого часа, выходите
в сад.
В переулке, сзади вашего сада, я буду ожидать вас с коляской. Забор вашего сада, который выходит
в переулок,
в одном месте плох…»
Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по
переулкам. Наконец отыскали будочника; тот сказал, что это
в другом квартале, рядом, вот по этой улице — и он показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями
из грязи.
В Лондоне
в 1920 году, зимой, на углу Пикадилли и одного
переулка, остановились двое хорошо одетых людей среднего возраста. Они только что покинули дорогой ресторан. Там они ужинали, пили вино и шутили с артистками
из Дрюриленского театра.
Этому она сама надивиться не могла: уж она ли не проворна, она ли не мастерица скользнуть, как тень,
из одной двери
в другую,
из переулка в слободку,
из сада
в лес, — нет, увидит, узнает, точно чутьем, и явится, как тут, и почти всегда с вожжой! Это составляло зрелище, потеху дворни.
Когда они входили
в ворота,
из калитки вдруг вышел Марк. Увидя их, он едва кивнул Райскому, не отвечая на его вопрос: «Что Леонтий?» — и, почти не взглянув на Веру, бросился по
переулку скорыми шагами.
Одни
из них возятся около волов, другие работают по полям и огородам, третьи сидят
в лавочке и продают какую-нибудь дрянь; прочие покупают ее, едят, курят, наконец, многие большею частью сидят кучками всюду на улице,
в садах,
в переулках,
в поле и почти все с петухом под мышкой.
Некоторые
из них, завидя нас, шмыгнули
в ближайшие ворота или узенькие
переулки, бросив свои товары; другие не успели и только закрывались рукавом.
А кучер все мчал да мчал меня, то по глухим
переулкам, с бледными, но чистыми хижинами, по улицам, то опять по полянам, по плантациям. Из-за деревьев продолжали выглядывать идиллии
в таких красках, какие, конечно, не снились самому отцу Феокриту. Везде толпы; на балконах множество голов.
Весело и бодро мчались мы под теплыми, но не жгучими лучами вечернего солнца и на закате, вдруг прямо
из кустов, въехали
в Веллингтон. Это местечко построено
в яме, тесно, бедно и неправильно. С сотню голландских домиков, мазанок, разбросано между кустами, дубами, огородами, виноградниками и полями с маисом и другого рода хлебом. Здесь более, нежели где-нибудь, живет черных. Проехали мы через какой-то
переулок, узенький, огороженный плетнем и кустами кактусов и алоэ, и выехали на большую улицу.
Мы мчались
из улицы
в улицу, так что предметы рябили
в глазах: то выскочим на какую-нибудь открытую площадку — и все обольется лучами света: церковь, мостовая, сад перед церковью, с яркою и нежною зеленью на деревьях, и мы сами, то погрузимся опять во тьму кромешную длинного
переулка.
У него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон
в бархатной жилетке. Светила луна. Было тихо, тепло, но тепло по-осеннему.
В предместье, около боен, выли собаки. Старцев оставил лошадей на краю города,
в одном
из переулков, а сам пошел на кладбище пешком. «У всякого свои странности, — думал он. — Котик тоже странная, и — кто знает? — быть может, она не шутит, придет», — и он отдался этой слабой, пустой надежде, и она опьянила его.
Кстати, завернув
в переулок к брату Дмитрию и чувствуя голод, он вынул
из кармана взятую у отца булку и съел дорогой.
— Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному поверю: была здесь сейчас она или не была? Я ее сам видел, как она сейчас мимо плетня
из переулка в эту сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала…
И вот основывается новая мастерская
в одном
из переулков, идущих между Бассейною и Сергиевской.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом
в узком, темном
переулке, трудно представить себе, сколько
в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами
из волос и сорванных цветов
в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли
в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Стрелков заранее нанимал для нас меблированную квартиру, непременно
в одном
из арбатских
переулков, поближе к дедушке.
Но если редки проезжие, то
в переулок довольно часто заглядывают разносчики с лотками и разной посудиной на головах. Дедушка знает, когда какой
из них приходит, и всякому или махнет рукой («не надо!»), или приотворит окно и кликнет. Например...
Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит у окна своего небольшого деревянного домика,
в одном
из переулков, окружающих Арбат. С одной стороны у него столик, на котором лежит вчерашний нумер «Московских ведомостей»; с другой, на подоконнике, лежит круглая табакерка, с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он бьет мух. У ног его сидит его друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.
— Что за пропасть!
в руках наших был, пан голова! — отвечали десятские. —
В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать
из рук… черт с вами!.. И как мы попали на эту ворону вместо его, Бог один знает!
Помню, что
в начале революции я с большим трудом убедил священника нашего прихода
в Большом Власьевском
переулке выбросить
из церковной службы слово о самодержавном государе императоре.
В такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя быть ограбленным, а то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими
из своих трущоб
в грачевских
переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного на бульваре.
Огромный пожарный двор был завален кучами навоза, выбрасываемого ежедневно
из конюшен. Из-под навоза, особенно после дождей, текла ручьями бурая, зловонная жидкость прямо через весь двор под запертые ворота, выходящие
в переулок, и сбегала по мостовой к Петровке.
Шумела молодая рощица и, наверное, дождалась бы Советской власти, но вдруг
в один прекрасный день — ни рощи, ни решетки, а булыжная мостовая пылит на ее месте желтым песком. Как? Кто? Что? — недоумевала Москва. Слухи разные — одно только верно, что Хомяков отдал приказание срубить деревья и замостить
переулок и
в этот же день уехал за границу. Рассказывали, что он действительно испугался высылки
из Москвы; говорили, что родственники просили его не срамить их фамилию.
Я не помню ни фамилии гробовщика, ни того «червонного валета», для которого он доставил роскошный гроб, саван и покров. Покойник лежал
в своей квартире,
в одном
из переулков на Тверской. Духовенство его отпело и пошло провожать на Ваганьково. Впереди певчие
в кафтанах, сзади две кареты и несколько молодых людей сопровождают катафалк.
Чуть показывался с Тверской, или
из Столешникова
переулка, или от гостиницы «Дрезден», или
из подъезда генерал-губернаторского дома генерал, часовой два раза ударял
в колокол, и весь караул — двадцать человек с офицером и барабанщиком во главе — стремглав, прыгая со ступенек, выстраивался фронтом рядом с будкой и делал ружьями «на караул» под барабанный бой…
На другой день после приезда
в Москву мне пришлось
из Лефортова отправиться
в Хамовники,
в Теплый
переулок. Денег
в кармане
в обрез: два двугривенных да медяки. А погода такая, что сапог больше изорвешь. Обледенелые нечищеные тротуары да талый снег на огромных булыгах. Зима еще не устоялась.
Все успокоилось. Вдруг у дома появился полицмейстер
в сопровождении жандармов и казаков, которые спешились
в Глинищевском
переулке и совершенно неожиданно дали два залпа
в верхние этажи пятиэтажного дома, выходящего
в переулок и заселенного частными квартирами. Фабричный же корпус,
из окон которого кидали кирпичами, а по сообщению городовых, даже стреляли (что и заставило их перед этим бежать), находился внутри двора.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один
из братьев Пеговых, ежедневно ходивший
из своего богатого дома
в Гнездниковском
переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти
в полторы десятины. На месте будок и «Афонькина кабака» вырос на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и улицы были замощены.
А при жизни С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого
В.
В. Пукирева и он жил
в бедной квартирке
в одном
из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь
из своих учеников. О
В.
В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом...