Неточные совпадения
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая
красотой, как ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как
идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал
красоты, но и на мир нравственный смотрел он не как он есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим
идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.
Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные страхи звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать
красоту в себе самом. Дух манил его за собой, в светлую, таинственную даль, как человека и как художника, к
идеалу чистой человеческой
красоты.
Кошка коту кажется тоже венцом создания, Венерой кошачьей породы! женщина — Венера, пожалуй, но осмысленная, одухотворенная Венера, сочетание
красоты форм с
красотой духа, любящая и честная, то есть
идеал женского величия, гармония
красоты!»
Он только оскорблялся ежеминутным и повсюдным разладом действительности с
красотой своих
идеалов и страдал за себя и за весь мир.
«Долго ходил я, как юродивый, между вами, с диогеновским фонарем, — писал он дальше, — отыскивая в вас черты нетленной
красоты для своего
идеала, для своей статуи!
Это влечение к всякой видимой
красоте, всего более к
красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты, влечение и к другой
красоте, невидимой, к
идеалам добра, изящества души, к
красоте жизни!
Он смотрит, ищет, освещает темные места своего
идеала, пытает собственный ум, совесть, сердце, требуя опыта, наставления, — чего хотел и просит от нее, чего недостает для полной гармонии
красоты? Прислушивался к своей жизни, припоминал все, что оскорбляло его в его прежних, несостоявшихся
идеалах.
Эта, уже утрированная, мечта повлияла даже тогда на мой успех в седьмом классе гимназии; я перестал учиться именно из фанатизма: без образования будто прибавлялось
красоты к
идеалу.
Для меня вы —
идеал женской
красоты… и, кроме того, вы очень умны… и энергичны.
Лицо богини ее самой лицо, это ее живое лицо, черты которого так далеки от совершенства, прекраснее которого видит она каждый день не одно лицо; это ее лицо, озаренное сиянием любви, прекраснее всех
идеалов, завещанных нам скульпторами древности и великими живописцами великого века живописи, да, это она сама, но озаренная сиянием любви, она, прекраснее которой есть сотни лиц в Петербурге, таком бедном
красотою, она прекраснее Афродиты Луврской, прекраснее доселе известных красавиц.
Но как ни безупречна была, в нравственном смысле, убежденная восторженность людей кружка, она в то же время страдала существенным недостатком. У нее не было реальной почвы. Истина, добро,
красота — вот
идеалы, к которым тяготели лучшие люди того времени, но, к сожалению, осуществления их они искали не в жизни, а исключительно в области искусства, одного беспримесного искусства.
Там, в стихах этих, не сказано, в чем, собственно, состоял
идеал «рыцаря бедного», но видно, что это был какой-то светлый образ, «образ чистой
красоты», и влюбленный рыцарь, вместо шарфа, даже четки себе повязал на шею.
Отыскивая какого-то мертвого совершенства, выставляя нам отжившие, индифферентные для нас
идеалы, швыряя в нас обломками, оторванными от прекрасного целого, адепты подобной критики постоянно остаются в стороне от живого движения, закрывают глаза от новой, живущей
красоты, не хотят понять новой истины, результата нового хода жизни.
А самый этот
идеал никак не может быть по
красоте выше тех живых людей, которых имел случай видеть художник.
Математически строго можно доказать, что произведение искусства не может сравниться с живым человеческим лицом по
красоте очертаний: известно, что в искусстве исполнение всегда неизмеримо ниже того
идеала, который существует в воображении художника.
Византийская кисть отреклась от
идеала земной человеческой
красоты древнего мира.
Великие, вечные типы dei divini maestri [божественных мастеров (итал.).] облекли во всю
красоту земной плоти небесное, и
идеал их —
идеал человека преображенного, но человека.
Без напряжения, без усилия вступал он в область
идеала; его целомудренная душа во всякое время была готова предстать перед «святыню
красоты»; она ждала только привета, прикосновения другой души…
Это был
идеал, который среди этой ночи, этой природы, не нарушая ее
красоты, мог бы быть любимым, —
идеал, ни разу не обрезанный для того, чтобы слить его с какой-нибудь грубой действительностью.
Я думаю, поймешь, читатель, ты,
Что вряд ли мог я этим быть доволен,
Тем более что чувством
красотыЯ от природы не был обездолен;
Но у кого все средства отняты,
Тот слышит звон, не видя колоколен;
А слова я хотя не понимал,
Но чуялся иной мне «
идеал».
— Построить жизнь по
идеалам добра и
красоты! С этими людьми и с этим телом! — горько думала Елена. — Невозможно! Как замкнуться от людской пошлости, как уберечься от людей! Мы все вместе живем, и как бы одна душа томится во всем многоликом человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что он таков, каков он есть, и как только его поймешь, так и увидишь, что он не должен быть, потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на казнь, и себя с ним.
Кастеляро отличался не этой стремительностью передачи идей и артикуляции, а
красотой образов, мелодичностью тона, ритмом, жестами, игрой физиономии. Но во всем этом он был продукт позднейшего романтизма. То же сидело и в складе его мировоззрения, во всех его
идеалах и принципах.
Физическая
красота, но главным образом какие-то неуловимые духовные особенности любимой личности (мужской или женской) заставляют нас именно ее считать выше всех остальных, представлять ее
идеалом всех женщин (я говорю — женщин, потому что рассматриваю этот вопрос как мужчина), — и именно
идеалом, то есть образцом для всех других женщин.
И если я наполнил жизнь борьбою
За
идеал добра и
красоты,
О, мой отец, подвигнут я тобою,
Во мае возжег живую душу ты.
Их мечта была поскорее обзавестись своей мастерской, жить как вольные птицы, путешествовать, не знать других забот, кроме художественных поисков
идеала и
красоты.
Один из них был знакомый нам аббат Грубер, а другой — красивый молодой человек, черты лица которого напоминали Ирену Станиславовну Родзевич, но были более выпуклы и резки, олицетворяя собою
идеал мужественной
красоты.
Она со страхом думала о замужестве именно в этом смысле, потере своей воли, подчинении мужу, так как в возможности найти именно такого мужа, который сумеет подчинить ее себе, и который, вместе с тем, будет соответствовать ее
идеалу физической
красоты мужчины, она не сомневалась…
Красота молодой княжны, ее жажда самостоятельности, желание трудиться, быть полезной, не могли не произвести впечатления на юного идеалиста. С особенным увлечением беседовал он с нею долгие вечера. Он говорил о поэзии жизни, о любви к ближним, об удовольствии сознания принесения пользы, о сладости даже погибели для пользы человечества, о мерзости проявления в человеческих поступках признаков корысти, о суете богатства, о славе, об
идеалах.
Изящный овал лица, белизна кожи и яркий румянец, горевший на полных щеках, в соединении с нежными, правильными, как бы выточенными чертами лица, густыми дугами соболиных бровей и светлым взглядом темно-карих глаз, полузакрытых густыми ресницами, высокой, статной фигурой, мягкостью очертаний открытой шеи, стана и полных, белоснежных рук, видневшихся до локтя из-под широкого рукава сарафана, ни единым штрихом не нарушали гармонию в этом положительном
идеале русской
красоты, выдающеюся представительницей которого и была княжна Евпраксия Прозоровская.
Есть
красота, так сказать, отвлеченная, создаваемая гением художника, воспроизводящего на полотне свою фантазию, свой
идеал, соответствующий его настроению — такова
красота рафаэлевой мадонны — возвышенная, неземная, говорящая более о небе, нежели о земле.
И Николай Ставрогин «в обоих полюсах находил совпадение
красоты, одинаковость наслаждения», чувствовал равнопритягательность
идеала Мадонны и
идеала содомского.
Постараемся мы за него объяснить это обстоятельство. Платонически влюбленный в герцогиню Анну Леопольдовну, он, конечно, окружил мысленно этот свой
идеал ореолом физической и нравственной
красоты. Под первой «мечтатель» Салтыков, конечно, разумел женственность, грацию, ту тонкость и мягкость форм, какими обладала бывшая правительница, которую он видел не в ее домашней небрежности, а лишь при официальных приемах, окружённую обстановкой, составлявшей благородный фон для картины, которой она служила центром.
Достоевского мучило, что есть
красота не только в
идеале Мадонны, но и в
идеале содомском.
Ее обольстительная, чисто плотская
красота волновала ему кровь, в виски стучало. Он заметил произведенное им на нее впечатление, особенно коща он высказал свой взгляд на
идеалы — он видел, что она всецело согласилась с ним, он ее понял. Слабая струна души ее была так быстро и так неожиданно найдена, надо только суметь сыграть на ней и княжна его.
— Разве, творя или, как ты справедливо объяснился, живя у подножия высшей
красоты, лобызая края ризы ее, не наслаждался ты в один миг восторгами, которых простой смертный не купит целою жизнью своей? Разве, выполняя свой
идеал, не имел сладких, райских минут, которых не хотел бы променять на все сокровища мира? Разве воспоминанием этих минут не был ты счастлив! Мало ли награжден от бога?.. Не свыше ли миллиона подобных тебе?.. Ты грешишь, друг мой!
Как в погибшем олицетворении своего
идеала он искал высшую женскую духовную
красоту, женщину-ангела, так теперь поработить его могла лишь вызывающая, грубая физическая
красота, женщина-дьявол.