Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил
о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце мальчика
С
любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо
знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого умрет.
Они не
знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не подумал
о том, что я живая женщина, которой нужна
любовь.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство
любви к себе, и хотя она
знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать
о нем.
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не мог вырвать из своего сердца сожаления
о потере ее
любви, не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он
знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
Теперь, когда он спал, она любила его так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она
знала, что если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою правоту взглядом, и что, прежде чем говорить ему
о своей
любви, она должна бы была доказать ему, как он был виноват пред нею.
Вронский не говорил с ним
о своей
любви, но
знал, что он всё
знает, всё понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
— Разве вы не
знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не
знаю и не могу вам дать. Всего себя,
любовь… да. Я не могу думать
о вас и
о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в деревню, как будто она
знала что-то такое, что нужно, и кроме своей
любви могла еще думать
о постороннем.
Они и понятия не имеют
о том, что такое счастье, они не
знают, что без этой
любви для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни», думал он.
Когда б он
знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы
знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят
о могильной сени;
Ах, может быть, ее
любовьДрузей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня
знать могла,
Да недогадлива была.
Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной
о нашем несчастии; я
знал ее искренность и
любовь, и потому поплакать с нею было для меня отрадой.
— Уж не
знаю, марксистка ли я, но я человек, который не может говорить того, чего он не чувствует, и
о любви к народу я не говорю.
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения
о Лидии, Макарове и явно опасаясь сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее речь человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг подумал: а чем отличается
любовь ее и Варавки от
любви, которую
знает, которой учит Маргарита?
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия
о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той
любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало
знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она —
любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание
о любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой —
любовь. Я
знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
— Все! я
узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни
о чем не думать… Люби, не стыдись своей
любви…
— Да; но мне не хотелось заговаривать с теткой до нынешней недели, до получения письма. Я
знаю, она не
о любви моей спросит, а об имении, войдет в подробности, а этого ничего я не могу объяснить, пока не получу ответа от поверенного.
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами не тот, кого вы ждали,
о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а целой жизни для той
любви, только не
знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
К вечеру весь город
знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не только шторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в
любви, умолял
о поцелуе, плакал — и теперь страдает муками
любви.
— Ничего я ни Марфеньке, ни Верочке не наматывала;
о любви и не заикалась никогда, — боюсь и пикнуть, а вижу и
знаю, что Марфенька без моего совета и благословения не полюбила бы никого.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не
зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости
о молодой своей
любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль
о романе,
о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
—
О, как мало
знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно
любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах. К чему предисловия, описания? К чему ненужное красноречие?
Любовь моя безгранична… Прошу, умоляю вас, — выговорил наконец Старцев, — будьте моей женой!
За все время, пока он живет в Дялиже,
любовь к Котику была его единственной радостью и, вероятно, последней. По вечерам он играет в клубе в винт и потом сидит один за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все — и старшины клуба, и повар, и лакей —
знают, что он любит и чего не любит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чего доброго, рассердится вдруг и станет стучать палкой
о пол.
Да и
о любви его к ней никто не
знал, ибо был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому поверял бы душу свою, не имел.
Она
знала все время, что я ее люблю, хоть я и никогда не говорил ей ни слова
о моей
любви, —
знала, но меня не любила.
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она
знала, что он говорит единственно по
любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать
о желании тех, кто любит ее, чем
о своих прихотях, она была из тех, которые любят говорить своим близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
— На мне! Кто ж говорил, что на мне он женится для вас?
О нет, мы с ним венчаемся, конечно, не из
любви к вам. Но разве мы с ним
знали друг
о друге, что мы существуем на свете, когда он ехал в Петербург? А если б он не приехал, как же мы с ним познакомились бы? А в Петербург он ехал для вас. Какая ж вы смешная!
Но — читатель уже
знает вперед смысл этого «но», как и всегда будет вперед
знать,
о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему:
любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то любил.
— Друг мой, милое мое дитя!
о, не дай тебе бог никогда
узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим губам чистые губы. Умри, но не давай поцелуя без
любви!
—
О,
любовь моя, теперь я
знаю всю твою волю; я
знаю, что она будет; но как же она будет? Как тогда будут жить люди?
О, милый,
Прости меня! Чего-то я боялась,
Смешно самой и стыдно, берегла
Какое-то сокровище, не
зная,
Что все, что есть на свете дорогого,
Живет в одном лишь слове. Это слово:
Любовь.
Мне нравилась наивная девушка, которая за себя постоять умела, и не
знаю, как это случилось, но ей первой рассказал я
о моей
любви, ей переводил письма.
Когда мне рассказывали
о романах знакомых мне людей, я всегда защищал право их на
любовь, никогда не осуждал их, но часто испытывал инстинктивное отталкивание и предпочитал ничего не
знать об этом.
Св. Исаак Сирианин говорит: «Когда вожделение
любви Христовой не препобеждает в тебе до того, чтобы от радости
о Христе быть тебе бесстрастным во всякой скорби своей: тогда
знай, что мир живет в тебе более, нежели Христос.
Я не
знаю, где теперь эта коллекция и кто изучает по ней фауну Сахалина, но по немногим оставшимся экземплярам, в высшей степени изящным, и по рассказам я мог судить
о богатстве коллекции и
о том, сколько знания, труда и
любви затрачено доктором Супруненко на это полезное дело.
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не
зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом
о нем думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого рода чувство возбуждала; но
любовь на всякий возраст имеет свои страданья, — и он испытал их вполне.
Мавра, конечно,
знала о несчастной
любви Рачителихи и по-своему эксплуатировала эту привязанность.
Неужели я не могу наслаждаться хоть местью? — за то, что я никогда не
знала любви,
о семье
знаю только понаслышке, что меня, как паскудную собачонку, подзовут, погладят и потом сапогом по голове — пошла прочь! — что меня сделали из человека, равного всем им, не глупее всех, кого я встречала, сделали половую тряпку, какую-то сточную трубу для их пакостных удовольствий?
Он
знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью,
знал много унизительных, безобразных подробностей
о том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем не менее
любовь была выше всего.
— Интересно мне
знать, — заговорил он однажды, ходя взад и вперед по комнате и как бы вовсе не желая ничего этим сказать, — говорила ли ты когда-нибудь и что-нибудь с этим господином
о любви?
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только
узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных,
о безумной, например,
любви Малек-Аделя к Матильде […
любовь Малек-Аделя к Матильде.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть
о своей дочери — она хорошо
знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не
знал утех
любви и что это никогда для него и не существовало.
Все время, как я ее
знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною
любовью, почти наравне с своею умершею матерью,
о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной
о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— Да, да, именно в роли… — вспыхнул Ромашов. — Сам
знаю, что это смешно и пошло… Но я не стыжусь скорбеть
о своей утраченной чистоте,
о простой физической чистоте. Мы оба добровольно влезли в помойную яму, и я чувствую, что теперь я не посмею никогда полюбить хорошей, свежей
любовью. И в этом виноваты вы, — слышите: вы, вы, вы! Вы старше и опытнее меня, вы уже достаточно искусились в деле
любви.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть
о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с таким увлечением и с такою
любовью переходила в памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один
знает когда кончится.
Может ли быть допущена идея
о смерти в тот день, когда все говорит
о жизни, все призывает к ней? Я люблю эти народные поверья, потому что в них, кроме поэтического чувства, всегда разлито много светлой, успокоивающей
любви. Не
знаю почему, но, когда я взгляну на толпы трудящихся, снискивающих в поте лица хлеб свой, мне всегда приходит на мысль:"Как бы славно было умереть в этот великий день!.."
Разумеется, Сережа ничего этого не
знает, да и
знать ему, признаться, не нужно. Да и вообще ничего ему не нужно, ровно ничего. Никакой интерес его не тревожит, потому что он даже не понимает значения слова «интерес»; никакой истины он не ищет, потому что с самого дня выхода из школы не слыхал даже, чтоб кто-нибудь произнес при нем это слово. Разве у Бореля и у Донона говорят об истине? Разве в"Кипрской красавице"или в"Дочери фараона"идет речь об убеждениях,
о честности,
о любви к родной стране?
Все маленькие уловки были употреблены на это: черное шелковое платье украсилось бантиками из пунцовых лент; хорошенькая головка была убрана спереди буклями, и надеты были очень миленькие коралловые сережки; словом, она хотела в этом гордом и напыщенном доме генеральши явиться достойною
любви Калиновича,
о которой там, вероятно, уже
знали.
— Молюсь! — отвечал Калинович со вздохом. — Какое странное, однако, наше свидание, — продолжал он, взмахнув глаза на Настеньку, — вместо того чтоб говорить слова
любви и нежности, мы толкуем бог
знает о чем… Такие ли мы были прежде?
— Не
знаю, лестна ли, это как кто хочет, по мне все равно: я вообще
о любви невысокого мнения — ты это
знаешь; мне хоть ее и не будь совсем… но что прочнее — так это правда.