Неточные совпадения
Перед нею —
лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в
желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям.
Я спустился в эту темноту, держась за руку моего знакомого. Ничего не видя кругом, сделал несколько шагов. Щелкнул выключатель, и яркий свет электрической
лампы бросил тень на ребра сводов.
Желтые полосы заиграли на переплетах книг и на картинах над письменным столом.
Слышно было, как потрескивал и шипел огонь в
лампе, прикрытой
желтым шелковым абажуром в виде шатра.
Зажгли две
лампы, их
желтые огни повисли под потолком, точно чьи-то потерянные глаза, висят и мигают, досадно ослепляя, стремясь сблизиться друг с другом.
Мне было приятнее смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна в комнате. Музыка опьяняла меня, я ничего не видел, кроме окна, и за ним, в
желтом свете
лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль ее лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
В головах кровати, на высокой подставке, горит
лампа, ровный свет тепло облил подушки за спиной старика, его
жёлтое голое темя и большие уши, не закрытые узеньким венчиком седых волос.
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг
лампу и, не выпуская её из руки, сел за стол — с
жёлтой страницы развёрнутой книги в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради, начал перелистывать их.
Повертывая кусок кварца перед
лампой, Гордей Евстратыч рассмотрел в одном углублении, где
желтела засохшая глина, целый самородок, походивший на небольшой боб; один край самородка был точно обгрызен.
Старик вдруг отвёл
лампу в сторону от лица Ильи, привстал на носки, приблизил к Илье своё дряблое,
жёлтое лицо и тихо, с ядовитой усмешкой спросил его...
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены
жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела
лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
Он постоял среди двора, прислушиваясь к шороху и гулу фабрики. В дальнем углу светилось
жёлтое пятно — огонь в окне квартиры Серафима, пристроенной к стене конюшни. Артамонов пошёл на огонь, заглянул в окно, — Зинаида в одной рубахе сидела у стола, пред
лампой, что-то ковыряя иглой; когда он вошёл в комнату, она, не поднимая головы, спросила...
Монах осторожно вздохнул. В его словах Пётру послышалось что-то горькое. Ряса грязно и масляно лоснилась в сумраке, скупо освещённом огоньком лампады в углу и огнём дешёвенькой,
жёлтого стекла,
лампы на столе. Приметив, с какой расчётливой жадностью брат высосал рюмку мадеры, Пётр насмешливо подумал...
На клоке марли на столе лежал шприц и несколько ампул с
желтым маслом. Плач конторщика донесся из-за двери, дверь прикрыли, фигура женщины в белом выросла у меня за плечами. В спальне был полумрак,
лампу сбоку завесили зеленым клоком. В зеленоватой тени лежало на подушке лицо бумажного цвета. Светлые волосы прядями обвисли и разметались. Нос заострился, и ноздри были забиты розоватой от крови ватой.
Тяжело вылез из приямка, остановился, почесывая бок, долго смотрел в окно. За стеклами мелькало, стоная, белое. На стене тихо шипел и потрескивал
желтый огонек
лампы, закопченное стекло почти совсем прятало его.
Мне стало не по себе.
Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх,
желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в стене, почти в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее небо и кучку
желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Уже все спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене, горела маленькая жестяная
лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая,
желтая нога пекаря, вся в язвах.
Хозяин стоял неподвижно, точно он врос в гнилой, щелявый пол. Руки он сложил на животе, голову склонил немножко набок и словно прислушивался к непонятным ему крикам. Все шумнее накатывалась на него темная, едва освещенная
желтым огоньком стенной
лампы толпа людей, в полосе света иногда мелькала — точно оторванная — голова с оскаленными зубами, все кричали, жаловались, и выше всех поднимался голос варщика Никиты...
Говорил он долго и сухо, точно в барабан бил языком. Бурмистров, заложив руки за спину, не мигая, смотрел на стол, где аккуратно стояли и лежали странные вещи: борзая собака
желтой меди, стальной кубик, черный, с коротким дулом, револьвер, голая фарфоровая женщина, костяная чаша, подобная человечьему черепу, а в ней — сигары, масса цапок с бумагами, и надо всем возвышалась высокая, на мраморной колонне,
лампа с квадратным абажуром.
Четыхер недоверчиво посмотрел на нее, погасил
лампу,
желтый свет сменился кисейно-серым утром.
На столе горела
лампа, окна были открыты,
жёлтый язык огня вздрагивал, вытягиваясь вверх и опускаясь; пред образами чуть теплился в медной лампадке другой, синеватый огонёк, в комнате плавал сумрак. Николаю было неприятно смотреть на эти огни и не хотелось войти к отцу, встречу шёпоту старухи Рогачёвой, стонам больного, чёрным окнам и умирающему огню лампады.
Сквозь туман испарений, выдыхаемых толпою, сквозь синие слоистые облака табачного дыма огни висячих
ламп казались
желтыми, расплывчатыми пятнами, а на каменных ноздреватых сводах погреба блестела каплями сырость.
Напротив меня согнулся над
желтым блестящим ясеневым столиком дежурный телеграфист Саша Врублевский. Тень, падающая от зеленого абажура
лампы, разрезывает его лицо пополам: верх в тени, но тем ярче освещены кончик носа, крупные суровые губы и острый бритый подбородок, выходящий из отложного белого воротника.
Катя побежала за свечкой. Токарев остановился у стола. Ветер выл на дворе. В черном окне отражался свет
лампы. На газетном листе
желтел сушившийся хмель. Прусак пробежал по столу, достиг газетного листа, задумчиво пошевелил усиками и побежал вдоль листа к стене.
— Начнем с самого начала, — сказал художник. Приятели вошли в узкий коридорчик, освещенный
лампою с рефлектором. Когда они отворили дверь, то в передней с
желтого дивана лениво поднялся человек в черном сюртуке, с небритым лакейским лицом и с заспанными глазами. Тут пахло, как в прачечной, и кроме того еще уксусом. Из передней вела дверь в ярко освещенную комнату. Медик и художник остановились в этой двери и, вытянув шеи, оба разом заглянули в комнату.
Несколько обожженных бабочек темными комочками лежало около
лампы, все еще горевшей почти невидимым
желтым светом; одна серая, мохнатая, с большой уродливой головой, была еще жива, но не имела сил улететь и беспомощно ползала по стеклу.
Внизу под
лампою был столик, и на нем лежали: гребешок с тонкими волосами, запутавшимися между зубьями, засохшие куски хлеба, облепленный хлебным мякишем большой нож и глубокая тарелка, на дне которой, в слое
желтого подсолнечного масла, лежали кружки картофеля и крошеный лук.