Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (
К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так
пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (
К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые
люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
«Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те
люди, которые
живут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и везде, и всегда», думала она, когда уже подъехала
к низкому строению Нижегородской станции и
к ней навстречу выбежали артельщики.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Живя старою жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему прошедшему:
к вещам,
к привычкам,
к людям, любившим и любящим ее,
к огорченной этим равнодушием матери,
к милому, прежде больше всего на свете любимому нежному отцу.
Нет таких условий,
к которым
человек не мог бы привыкнуть, в особенности если он видит, что все окружающие его
живут так же.
Левин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти
к людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова
к его молодой жене, Левину в первый раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь, которою он
жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.
«И разве не то же делают все теории философские, путем мысли странным, несвойственным
человеку, приводя его
к знанию того, что он давно знает и так верно знает, что без того и
жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его главный смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться
к тому, что всем известно?»
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он был нынче; чтобы,
живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что было в клубе), нескладных дружеских отношений с
человеком, в которого когда-то была влюблена жена, и еще более нескладной поездки
к женщине, которую нельзя было иначе назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
— Вот и я, — сказал князь. — Я
жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой
к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть
люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
— Мы здесь не умеем
жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым
человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было
к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться
к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Меня невольно поразила способность русского
человека применяться
к обычаям тех народов, среди которых ему случается
жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
Кроме страсти
к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько
жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять
жили люди.
Кажется, как будто ее мало заботило то, о чем заботятся, или оттого, что всепоглощающая деятельность мужа ничего не оставила на ее долю, или оттого, что она принадлежала, по самому сложению своему,
к тому философическому разряду
людей, которые, имея и чувства, и мысли, и ум,
живут как-то вполовину, на жизнь глядят вполглаза и, видя возмутительные тревоги и борьбы, говорят: «<Пусть> их, дураки, бесятся!
Кто
жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать
людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И
к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Феклуша. Нельзя, матушка, без греха: в миру
живем. Вот что я тебе скажу, милая девушка: вас, простых
людей, каждого один враг смущает, а
к нам,
к странным
людям,
к кому шесть,
к кому двенадцать приставлено; вот и надобно их всех побороть. Трудно, милая девушка!
Огудалова. Да оно и хорошо в захолустье
пожить, там и твой Карандышев мил покажется, пожалуй, первым
человеком в уезде будет, вот помаленьку и привыкнешь
к нему.
— Я вас знаю мало, — повторил Базаров. — Может быть, вы правы; может быть, точно, всякий
человек — загадка. Да хотя вы, например: вы чуждаетесь общества, вы им тяготитесь — и пригласили
к себе на жительство двух студентов. Зачем вы, с вашим умом, с вашею красотою,
живете в деревне?
— Благодетельница! — воскликнул Василий Иванович и, схватив ее руку, судорожно прижал ее
к своим губам, между тем как привезенный Анной Сергеевной доктор, маленький
человек в очках, с немецкою физиономией, вылезал не торопясь из кареты. —
Жив еще,
жив мой Евгений и теперь будет спасен! Жена! жена!..
К нам ангел с неба…
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил
к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от рук отбился. «Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным
человеком;
поживет и с глупостью отойдет».
— Надо вставать, а то не поспеете
к поезду, — предупредил он. — А то — может,
поживете еще денечек с нами? Очень вы
человек — по душе нам! На ужин мы бы собрали кое-кого,
человек пяток-десяток, для разговора, ась?
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой в невыносимом положении
человека, которому двое
людей навязчиво показывают, как им тяжело
жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась
к нему, как бабушка
к Настоящему Старику — деду Акиму.
—
К тому же, подлинная-то искренность — цинична всегда, иначе как раз и быть не может, ведь человек-то — дрянцо, фальшивец, тем
живет, что сам себе словесно приятные фокусы показывает, несчастное чадо.
— Нет, отнесись
к этому серьезно! — посоветовал Лютов. — Тут не церемонятся!
К доктору, — забыл фамилию, — Виноградову, кажется, — пришли с обыском, и частный пристав застрелил его. В затылок. Н-да. И похоже, что Костю Макарова зацапали, — он там у нас чинил
людей и
жил у нас, но вот нет его, третьи сутки. Фабриканта мебели Шмита — знал?
Человек, который должен бороться за себя, не имея никаких средств
к жизни, не имея покровителя и ничего — кроме желания
жить прилично.
Возвратясь в Москву, он остановился в меблированных комнатах, где
жил раньше, пошел
к Варваре за вещами своими и был встречен самой Варварой. Жестом
человека, которого толкнули в спину, она протянула ему руки, улыбаясь, выкрикивая веселые слова. На минуту и Самгин ощутил, что ему приятна эта девица, смущенная несдержанным взрывом своей радости.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит
жить весело. Почти каждый вечер
к нему приходили серьезные, задумчивые
люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он
жил в этом огромном городе. В сущности — город неприятный, избалован богатыми иностранцами,
живет напоказ и обязывает
к этому всех своих
людей.
Но, несмотря на то, что он так ненормально, нездорово растолстел, Самгин, присматриваясь
к нему, не мог узнать в нем того полусонного, медлительного
человека, каким Томилин
жил в его памяти.
Учился он автоматически, без увлечения, уже сознавая, что сделал ошибку, избрав юридический факультет. Он не представлял себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников. У него вообще не было позыва
к оправданию
людей, которых он видел выдуманными, двуличными и так или иначе мешавшими
жить ему,
человеку своеобразного духовного строя и даже как бы другой расы.
Но ехать домой он не думал и не поехал, а всю весну, до экзаменов,
прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил
к Прейсу, но там было скучно, хотя явились новые
люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
И повернулся
к Самгину широкой, но сутулой спиною
человека, который
живет, согнув себя над книгами. Именно так подумал о нем Самгин, открывая вентиляторы в окне и в печке.
Наблюдая за
человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что
человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти
к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его
жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти
к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение.
Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои
живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит
к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
От этих
людей Самгин знал, что в городе его считают «столичной штучкой», гордецом и нелюдимом, у которого есть причины
жить одиноко, подозревают в нем
человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся
к более близкому знакомству с
человеком из бунтовавшей Москвы.
Самгин был уверен, что настроением Безбедова
живут сотни тысяч
людей — более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии
к нему, для того, чтоб еще раз убедиться в его глупости, стал расспрашивать его: что же он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он спросил...
— Ради ее именно я решила
жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, — они, по ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? «
Человек приближается
к себе самому только в совершенной тишине». Ты ничего не знаешь о Диомидове?
Оно усилилось после слов матери, подсказавших ему, что красоту Алины можно понимать как наказание, которое мешает ей
жить, гонит почти каждые пять минут
к зеркалу и заставляет девушку смотреть на всех
людей как на зеркала.
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь
к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви
к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения
к той грязи, в которой
живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
«Да, здесь умеют
жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных
людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия
к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
«Да, найти в жизни смысл не легко… Пути
к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица.
Человек живет всегда для чего-то и не умеет
жить для себя, никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о
человеке для себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
«Осталась где-то вне действительности,
живет бредовым прошлым», — думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием
к себе он вдруг почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от
людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.
— Объясните мне, серьезный
человек, как это: вот я девушка из буржуазной семьи,
живу я сытно и вообще — не плохо, а все-таки хочу, чтоб эта неплохая жизнь полетела
к черту. Почему?
— Там
живут Тюхи, дикие рожи, кошмарные подобия
людей, — неожиданно и очень сердито сказал ‹Андреев›. — Не уговаривайте меня идти на службу
к ним — не пойду! «
Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх» — но я предпочитаю погибать с Наполеоном, который хотел быть императором всей Европы, а не с безграмотным Емелькой Пугачевым. — И, выговорив это, он выкрикнул латинское...
И вот там приходил
к нам
человек один, русский, по фамилии Жан, придет и расспрашивает, как Россия
живет.
Красавина. Кто ж этого не знает! Весь свет знает. А это я
к тому говорю, красавица ты моя писаная, что от кого же нам и жить-то, бедным сиротам, как не от вас, богатых
людей? Вам
жить да нежиться, а нам для вас служить. Ты сиди только да придумывай, а я уж для тебя все, окромя разве птичьего молока.
Он будет
жить, действовать, благословлять жизнь ее. Возвратить
человека к жизни — сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?..
Случается и то, что он исполнится презрения
к людскому пороку, ко лжи,
к клевете,
к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать
человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся
жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю
к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от
людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем,
живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
Агафья Матвеевна мало прежде видала таких
людей, как Обломов, а если видала, так издали, и, может быть, они нравились ей, но
жили они в другой, не в ее сфере, и не было никакого случая
к сближению с ними.
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли
к участи детей, где и как им
жить; служить ли молодому
человеку и зимой
жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.