Неточные совпадения
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас
с собою, — сказал он. — Вы будете
жить у бабушки, a maman
с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился
с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока
девочка не научилась твердо ходить, вдова
жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для
девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
— Это — не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года
жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и
девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной
жили дружно…
Сестры Сомовы
жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего
с девочками. Устав играть,
девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и
жила Татьяна Марковна
с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами,
девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
В доме какая радость и мир
жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные,
с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и
с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще
проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья,
с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, Господи, и мать, и
девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
В одной из них
жила старуха
с внучатами: мальчиком девяти и
девочкой семи лет.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете
жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас
девочка растет, мы
с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
— Вот ращу дочь, а у самого кошки на душе скребут, — заметил Тарас Семеныч, провожая глазами убегавшую
девочку. — Сам-то стар становлюсь, а
с кем она жить-то будет?.. Вот нынче какой народ пошел: козырь на козыре. Конечно, капитал будет, а только деньгами зятя не купишь, и через золото большие слезы льются.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не
жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и
девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот
с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
С нею
жили три компаньонки, внучек, которого приготовлял к корпусу Помада, и внучка,
девочка лет семи.
Если уж, наконец, действительно привязанность ваша к этой
девочке в самом деле так серьезна — черт ее возьми! — дать ей каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром, и уж, конечно, вы этим гораздо лучше устроите ее будущность, чем
живя с ней и ведя ее к одной только вопиющей бедности.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она
жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую
девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился
с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Вскоре я тоже всеми силами стремился как можно чаще видеть хромую
девочку, говорить
с нею или молча сидеть рядом, на лавочке у ворот, —
с нею и молчать было приятно. Была она чистенькая, точно птица пеночка, и прекрасно рассказывала о том, как
живут казаки на Дону; там она долго
жила у дяди, машиниста маслобойни, потом отец ее, слесарь, переехал в Нижний.
Бабушка
с утра до вечера занята хозяйством вместе
с Тюфяевым, угрюмо немым, и толстой, косоглазой горничной; няньки у ребенка не было,
девочка жила почти беспризорно, целыми днями играя на крыльце или на куче бревен против него.
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя было легко вырвать из сердца отца;
девочка была неуступчивого нрава,
с ней надо было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и целого города, будет
жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее детей…
— Все это хорошо, голубчик, — сказал Ярцев и вздохнул. — Это только показывает лишний раз, как богата, разнообразна русская жизнь. Ах, как богата! Знаете, я
с каждым днем все более убеждаюсь, что мы
живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать. Хотите верьте, хотите нет, но, по-моему, подрастает теперь замечательное поколение. Когда я занимаюсь
с детьми, особенно
с девочками, то испытываю наслаждение. Чудесные дети!
Няня пошла наверх в спальню и, взглянув на больную, сунула ей в руки зажженную восковую свечу. Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за папой, потом надела пальто и платок и выбежала на улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще другая жена и две
девочки,
с которыми он
живет на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро стала грузнуть в снегу и зябнуть.
Муж Ирины быстро подвигается на том пути, который у французов называется путем почестей. Тучный генерал обскакивает его; снисходительный остается сзади. И в том же городе, где
проживает Ирина,
проживает и наш приятель, Созонт Потугин: он редко
с ней видится, и нет для нее особенной надобности поддерживать
с ним связь… Та
девочка, которую поручили его попечениям, недавно умерла.
— Мы
с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим быть богатыми и будем… Детей у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю
девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она
жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
— Боже мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. — Что же это творится на свете белом? Что будет
с девочкой? Вот и у меня была
девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол, что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает
с человеком!..
Живёт он,
живёт на земле и забывает, где его родина…
А когда померла сноха-любовница, Щуров взял в дом себе немую девочку-нищую, по сей день
живет с ней, и она родила ему мертвого ребенка…
С девочкой Фома
жил дружно, но, когда она чем-нибудь сердила или дразнила его, он бледнел, ноздри его раздувались, он смешно таращил глаза и азартно бил ее.
Обе эти
девочки были очень хорошенькие и очень хорошие особы,
с которыми можно было
прожить целую жизнь в отношениях самых приятельских, если бы не было очевидной опасности, что приязнь скоро перейдет в чувство более теплое и грешное.
Жить они стали на этом месте прекрасно; но и тут он что-то такое очень сильно проврался или сплутовал, но только исключен был из службы и вскоре умер, оставив жену
с восьмилетней
девочкой.
Васса.
Живи с нами. Федор умрет, сама говоришь. Довольно тебе болтаться… странничать, прятаться!
Живи с нами. Сына будешь воспитывать. Вот —
девочки мои. Они тебя любят. Ты — сына любишь.
— А я
жила в клетке… в клетке и родилась, и выросла, и
жила. Мне все хотелось полетать, как другие птицы. Клетка стояла на окне, и я все смотрела на других птичек… Так им весело было, а в клетке так тесно. Ну
девочка Аленушка принесла чашечку
с водой, отворила дверку, а я и вырвалась. Летала, летала по комнате, а потом в форточку и вылетела.
Ямки втягивались в горле у
девочки при каждом дыхании,
жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький лиловатый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же сообразил, в чем дело, и первый мой диагноз поставил совершенно правильно и, главное, одновременно
с акушерками, — они-то были опытны: «У
девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и скоро закроется наглухо…»
Наивно глядя на меня, как будто уверенный, что я очень рад видеть его и слушать, он сообщил мне, что со своею женой он давно уже разошелся и отдает ей три четверти своего жалованья; что
живет она в городе
с его детьми — мальчиком и
девочкой, которых он обожает, что любит он другую, вдову-помещицу, интеллигентную женщину, но бывает у нее редко, так как бывает занят своим делом
с утра до ночи и совсем не имеет свободного времени.
Событие это произошло в 1853 г., когда русские отношения к Франции были очень натянуты и в столице сильно уже поговаривали о возможности решительного разрыва. В это время раз чиновнику
С. передают «для исполнения» бумагу о наказании плетьми, через палача, молодого француза N, осужденного к этому за самый гадкий поступок над малолетней
девочкой. Я не назову вам этого француза, потому что он
жив и довольно известен; а как его имя берегла от оглашения скромность «пигмея», то и я не великан, чтобы его выдать.
Пока я достиг флигеля, где
жила Анета, меня раза три останавливали то лакей в ливрее, то дворник
с бородой: билет победил все препятствия, и я
с биющимся сердцем постучался робко в указанную дверь. Вышла
девочка лет тринадцати, я назвал себя. «Пожалуйте, — сказала она, — мы вас ждем». Она привела меня в довольно опрятную комнатку, вышла в другую дверь; дверь через минуту отворилась, и женщина, одетая вся в белом, шла скорыми шагами ко мне. Это была Анета. Она протянула мне обе руки и сказала...
На десятом году подружилась она
с этой
девочкой, тайком ходила к ней на свидание в сад, приносила ей лакомства, дарила ей платки, гривеннички (игрушек Катя не брала), сидела
с ней по целым часам,
с чувством радостного смирения ела ее черствый хлеб; слушала ее рассказы, выучилась ее любимой песенке,
с тайным уважением и страхом слушала, как Катя обещалась убежать от своей злой тетки, чтобы
жить на всей божьей воле, и сама мечтала о том, как она наденет сумку и убежит
с Катей.
Цирельман и его жена Этля — старая не по летам женщина, изможденная горем и голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они
жили на краю местечка, снимая угол у вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую комнату, переделанную из яичного склада. В огромной и пустой, как сарай, комнате, вымазанной голубой известкой, стояли прямо на земляном полу не отгороженные никакими занавесками две кровати: у одной стены помещалась вдова
с четырехлетней
девочкой, а у другой — Цирельман
с женой.
Старик Барсуков
живет вместе
с ними и, не разлучаясь ни на шаг
с своими внуками — у него их уже трое: две
девочки и один мальчик, —
с каждым годом молодеет.
В селе Гаях, в его каменном, крытом железом, доме
жила старуха мать, жена
с двумя детьми (
девочка и мальчик), еще сирота племянник, немой пятнадцатилетний малый, и работник. Корней был два раза женат. Первая жена его была слабая, больная женщина и умерла без детей, и он, уже немолодым вдовцом, женился второй раз на здоровой, красивой девушке, дочери бедной вдовы из соседней деревни. Дети были от второй жены.
Прежде всего вспоминается мне хилая
девочка Васёнка, которую «бог взял», и я
с этого начну мои рапсодии, но так как мать Васёнки
жила на дворовом положении, то прежде я скажу коротко о положении людей дворовых, которое отличалось от крестьянского.
— Кормит-де она мою
девочку и обещала ей отказать избу и корову, а вот коровы уже и нетути. Того гляди то же самое выйдет и со всем ее богачеством. Все она истравит на чужих ребят, а тогда мне
с моими детями уж ничего и не останется… Лучше бы она, старушка, сделала, если бы теперь поскорей померла!.. Чего ей?.. ведь уж
пожила! А то все будет
жить да раздавать, и раздаст все так, что после, как помрет, то и попу за похороны дать будет нечего, — еще
с нею,
с мертвою-то, тогда и наплачешься.
«Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно,
жить или не
жить, тот будет новый человек». Может быть, в таком случае все убьют себя, но — «это все равно. Обман убьют». Придет этот новый человек и научит, что все хороши и все хорошо. Кто
с голоду умрет, кто обесчестит
девочку, кто размозжит голову за ребенка и кто не размозжит, — все хорошо.
— Жизнь отвратительна! — продолжал он. — Мерзость ее есть ее закон, непоколебимый, постоянный!.. Она дана человеку в наказание за его пошлость…Милая красотка! Если бы я так глубоко не сознавал своей пошлости, я давно бы отправился на тот свет. Хватило бы пуль…Мучайся, говорю себе, Артур! Ты достоин этих мучений! Получи, Артур, должное! Научись и ты,
девочка, философствовать сама
с собой в таком роде…Легче
жить при таком уменье…
Эта турчанка воспитывала несколько маленьких
девочек, вместе
с нею плененных, которые
жили при ней еще в то время, когда, по смерти Кейта, я видела ее проездом через Берлин.
Она воспитывала несколько маленьких
девочек, вместе
с нею взятых в плен; они
жили при ней и после.
За последние шесть дней я не
жила, а точно неслась куда-то, подгоняемая все новыми и новыми впечатлениями. Моя дружба
с Ниной делалась все теснее и неразрывнее
с каждым днем. Странная и чудная
девочка была эта маленькая княжна! Она ни разу не приласкала меня, ни разу даже не назвала Людой, но в ее милых глазках, обращенных ко мне, я видела такую заботливую ласку, такую теплую привязанность, что моя жизнь в чужих, мрачных институтских стенах становилась как бы сноснее.
— Ну, уж и скука! — произнесла высокая, тоненькая
девочка, очень красивая блондинка
с длинными, туго заплетенными косами. — Знала бы я, как
живут в этом противном пансионе, ни за что не поступила бы сюда.
Сестра его, нежная, белокурая
девочка, болезненная и хрупкая на взгляд,
с худенькими ручонками и впалыми щеками, казалась много моложе своих одиннадцати лет. Леночка была очень слабого здоровья и постоянно ее лечили то от того, то от другого. Ради неё-то и проводила Нина Владимировна безвыездно зиму и лето в своем имении «Райском». Доктора единогласно запретили Леночке
жить в городе и про город и его удовольствия дети знали лишь понаслышке.
Около
девочки сидел Андрюша и рассказывал ей о своей матери, о том счастливом времени, когда она
жила вместе
с ним.
Почему-то совсем некстати пришла ему на память Ментона, где он
жил со своим покойным отцом, когда был семи лет; припомнились ему Биарриц и две девочки-англичанки,
с которыми он бегал по песку…
— Держу пари, что этот телеграфист влюблен в ту хорошенькую.
Жить среди поля под одной крышей
с этим воздушным созданием и не влюбиться — выше сил человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка, быть сутулым, лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и глупенькую
девочку, которая на вас ноль внимания! Или еще хуже: представьте, что этот телеграфист влюблен и в то же время женат и что жена у него такая же сутулая, лохматая и порядочная, как он сам… Пытка!
Он не мог себе представить, о чем он будет завтра говорить
с Сергеем Сергеичем,
с Татьяной, как будет держать себя
с Надеждой — и послезавтра тоже, и заранее испытывал смущение, страх и скуку. Чем наполнить эти длинные три дня, которые он обещал
прожить здесь? Ему припомнились разговор об ясновидении и фраза Сергея Сергеича: «он ахнуть не успел, как на него медведь насел», вспомнил он, что завтра в угоду Татьяне придется улыбаться ее сытым, пухлым
девочкам, — и решил уехать.
Каждую субботу «Ноев ковчег» останавливается на Кузнечном перед воротами дома, где я
живу, и увозит меня в Пороховой театр. Приходится играть разные роли, начиная
с четырнадцатилетних
девочек и кончая семидесятилетними старухами, от драматических до самых комических. Вспоминаются слова «маэстро» о том, что артист должен уметь играть все.