Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И тот
полов не выметет,
Не станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного.
А мне поют: «Трудись...
В каждом доме
живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков, причем лица различных
полов не стыдятся друг друга.
Под вечер он уселся
в каюте, взял книгу и долго возражал автору, делая на
полях заметки парадоксального свойства. Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа с властвующим из гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул
в синем дыме,
живя среди призрачных арабесок [Арабеска — здесь: музыкальное произведение, причудливое и непринужденное по своему характеру.], возникающих
в его зыбких слоях.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно
в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет
жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была
в «благородном, можно даже сказать
в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести
пол и мыть по ночам детские тряпки.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила
в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских
полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа
в своем праве
жить так, как он
живет.
— Нет, как хотите, но я бы не мог
жить здесь! — Он тыкал тросточкой вниз на оголенные
поля в черных полосах уже вспаханной земли, на избы по берегам мутной реки, запутанной
в кустарнике.
Зачем ему эти
поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные думы,
в которых так легко исчезает сознание внутренней свободы и права
жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и думаешь как бы тенями чужих мыслей?
Сбивая щелчками ногтя строй окурков со стола на
пол, он стал подробно расспрашивать Клима о том, как
живут в его городе, но скоро заявил, почесывая подбородок сквозь бороду и морщась...
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и
жил весь век
в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались
поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Задумывалась она над всем, чем сама
жила, — и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться
в Марка, встречаясь с ним
в поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец
в беседке, на дне обрыва.
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось
полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и
в этом-то домике и
жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
Мне несколько неловко было ехать на фабрику банкира: я не был у него самого даже с визитом, несмотря на его желание видеть всех нас как можно чаще у себя; а не был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду, за который садятся
в пять часов, именно тогда, когда настает
в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо ехать
в поля, на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом,
жить.
Весело и бодро мчались мы под теплыми, но не жгучими лучами вечернего солнца и на закате, вдруг прямо из кустов, въехали
в Веллингтон. Это местечко построено
в яме, тесно, бедно и неправильно. С сотню голландских домиков, мазанок, разбросано между кустами, дубами, огородами, виноградниками и
полями с маисом и другого рода хлебом. Здесь более, нежели где-нибудь,
живет черных. Проехали мы через какой-то переулок, узенький, огороженный плетнем и кустами кактусов и алоэ, и выехали на большую улицу.
Живут они патриархально, толпой выходят навстречу путешественникам, берут за руки, ведут
в домы и с земными поклонами ставят перед ними избытки своих
полей и садов…
Каждый крестьянин
живет отдельно
в огороженном доме, среди своего
поля, которое и обработывает.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как
живет? не выходит ли замуж? Но Тихон был так почтителен и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы самому
поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился
в прошлом году.
— Матушка ты наша, Надежда Васильевна, — говорила одна сгорбленная старушка, — ты
поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет,
в поле колотится
в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
За все время, пока он
живет в Дялиже, любовь к Котику была его единственной радостью и, вероятно, последней. По вечерам он играет
в клубе
в винт и потом сидит один за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все — и старшины клуба, и повар, и лакей — знают, что он любит и чего не любит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чего доброго, рассердится вдруг и станет стучать палкой о
пол.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей:
в одном Берлине
прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен
в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего
поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек
жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя
в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под
полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
Однажды, скитаясь с Ермолаем по
полям за куропатками, завидел я
в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел
в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста; я выстрелил, и
в то же мгновенье,
в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь
живет помещик».
В 2 км от устья ее с правой стороны издавна
живут удэгейцы. Стойбище их состоит из 4 фанз.
В 1906 году их тут было только 15 человек обоего
пола.
В одном переходе от Арму, ниже по Иману, есть другое удэгейское стойбище, Лаолю, с населением
в восемь человек. Лаолю представляет собой поляну с правой стороны реки длиной 4 км и шириной 1,5 км.
Корейцы
живут хуторами. Фанзы их разбросаны на значительном расстоянии друг от друга, и каждая находится
в середине своих
полей и огородов. Вот почему небольшая корейская деревня сплошь и рядом занимает пространство
в несколько квадратных километров.
Я направился к одной фанзе. Тут на огороде работал глубокий старик. Он
полол грядки и каждый раз, нагибаясь, стонал. Видно было, что ему трудно работать, но он не хотел
жить праздно и быть другим
в тягость. Рядом с ним работал другой старик — помоложе. Он старался придать овощам красивый вид, оправлял их листья и подрезал те, которые слишком разрослись.
На реке Тадушу много китайцев. Я насчитал 97 фанз. Они
живут здесь гораздо зажиточнее, чем
в других местах Уссурийского края. Каждая фанза представляет собой маленький ханшинный [Водочный, винокуренный.] завод. Кроме того, я заметил, что тадушенские китайцы одеты чище и опрятнее и имеют вид здоровый и упитанный. Вокруг фанз видны всюду огороды, хлебные
поля и обширные плантации мака, засеваемого для сбора опия.
Китайских фанз 38;
в них насчитывается 233 человека. Тазовых фанз 14;
в них
живут 72 мужчины, 54 женщины и 89 детей обоего
пола.
В азарт она не приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует
жить, что иначе нельзя
жить, что только
в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся
жить в Швейцарию, поселятся
в маленьком домике среди
полей и гор, на берегу озера, будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны
в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет
в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся
в воздухе, как аромат
в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно
жить и почему надобно
жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не
жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
В одном из флигелей его дома
жили шестнадцать горничных, занимаясь рукоделиями, свойственными их
полу.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и
полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы
жили в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и
поля — и никого, кроме нас.
Человек, прикрепленный к семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни
в свое
поле, он только на нем то, что он есть; «француз, живущий
в России, — говорит Прудон, — русский, а не француз». Нет больше ни колоний, ни заграничных факторий,
живи каждый у себя…
Бродя по улицам, мне наконец пришел
в голову один приятель, которого общественное положение ставило
в возможность узнать,
в чем дело, а может, и помочь. Он
жил страшно далеко, на даче за Воронцовским
полем; я сел на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.
Бi
жить возок кривавенький;
У тiм возку козак лежить,
Пострiляний, порубаний.
В правiй ручцi дротик держить,
З того дроту крiвця бi
жить;
Бi
жить рiка кривавая.
Над рiчкою явор стопть,
Над явором ворон кряче.
За козаком мати плаче.
Не плачь, мати, не журися!
Бо вже твiй сын оженився,
Та взяв жiнку паняночку,
В чистом
полi земляночку,
I без дверець, без оконець.
Та вже пiснi вийшов конець.
Танцiовала рыба з раком…
А хто мене не полюбить, трясця его матерь!
Это был владелец дома, первогильдейский купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его была рядом с трактиром,
в ней он
жил одиноко, спал на голой лежанке, положив под голову что-нибудь из платья.
В квартире никогда не натирали
полов и не мели.
Мастеровые
в будние дни начинали работы
в шесть-семь часов утра и кончали
в десять вечера.
В мастерской портного Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые
жили семьями
в квартирах на дворе; а холостые с мальчиками-учениками ночевали
в мастерских, спали на верстаках и на
полу, без всяких постелей: подушка — полено
в головах или свои штаны, если еще не пропиты.
А какие там типы были! Я знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на Масленицу и Пасху
в балаганы на Девичьем
поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок,
жил он с мальчиков у одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч, а из почтения — Макариевич.
В 1876 году здесь
жил, еще будучи маленьким актером Малого театра, М.
В. Лентовский: бедный номеришко, на четвертом этаже, маленькие два окна, почти наравне с
полом, выходившие во двор, а имущества всего — одно пальтишко, гитара и пустые бутылки.
— У нас вот как, ваше степенство… Теперь страда, когда хлеб убирают, так справные мужики
в поле не дожинают хлеб начисто, а оставляют «Николе на бородку». Ежели которые бедные, — ну, те и подберут остатки-то. Ничего, справно народ
живет. Богатей есть, у которых по три года хлеб
в скирдах стоит.
Темная находилась рядом со сторожкой,
в которой
жил Вахрушка. Это была низкая и душная каморка с соломой на
полу. Когда Вахрушка толкнул
в нее неизвестного бродягу, тот долго не мог оглядеться. Крошечное оконце, обрешеченное железом, почти не давало света. Старик сгрудил солому
в уголок, снял свою котомку и расположился, как у себя дома.
В старой людской, как тебе известно,
живут одни старые слуги: Ефимьюшка,
Поля, Евстигней, ну и Карп.
Лопахин. Знаете, я встаю
в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные
поля, глубочайшие горизонты, и,
живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
Я сидел на лежанке ни
жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое
в нем, — такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись
в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою
пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками
в грудь...
Эти юрты сделаны из дешевого материала, который всегда под руками, при нужде их не жалко бросить;
в них тепло и сухо, и во всяком случае они оставляют далеко за собой те сырые и холодные шалаши из коры,
в которых
живут наши каторжники, когда работают на дорогах или
в поле.
Допустим, что хозяева со своими женами и детьми, как ирландцы, питаются одним картофелем и что им хватает его на круглый год; но что едят те 241 поселенцев и 358 каторжных обоего
пола, которые
проживают в избах
в качестве сожителей, сожительниц, жильцов и работников?
Когда-то промысел находился
в руках японцев; при Мицуле
в Мауке было более 30 японских зданий,
в которых постоянно
жило 40 душ обоего
пола, а весною приезжало сюда из Японии еще около 300 человек, работавших вместе с айносами, которые тогда составляли тут главную рабочую силу.
Кроме превосходства
в величине, кроншнеп первого разряда темно-коричневее пером и голос имеет короткий и хриплый; он выводит иногда детей
в сухих болотах и
в опушках мокрых, поросших большими кочками, мохом, кустами и лесом, лежащих
в соседстве
полей или степных мест; изредка присоединяется к нему кроншнеп средний, но никогда малый, который всегда
живет в степях и который пером гораздо светлее и крапинки на нем мельче; голос его гораздо чище и пронзительнее, чем у среднего кроншнепа, крик которого несколько гуще и не так протяжен.
Как только сольет
полая вода, болотные кулики занимают свои родимые болота,
в которых
живут постоянно каждый год, если какая-нибудь особенная причина не заставит их переменить места своего жительства. Причины бывают разные: иногда болото высыхает от того, что пропадают
в нем родники или паточины; иногда от того, что их затопчет скот; иногда от того, что болото высушивается искусственно людьми и превращается
в сенокосные луга или пашню.
В строгом смысле нельзя назвать это разделение совершенно точным, потому что нельзя определить с точностью, на каком основании такие-то породы птиц называются болотною, водяною, степною или лесною дичью, ибо некоторые противоположные свойства мешают совершенно правильному разделению их на разряды: некоторые одни и те же породы дичи
живут иногда
в степи и
полях, иногда
в лесу, иногда
в болоте.
У одного известного охотника (Н. Т. Аксакова)
жила два года пара болотных кур
в нарочно устроенной для того комнате с болотным
полом.
Точно так и тетерев, дичь лесная, половину года держится
в полях, даже водится
в местах почти безлесных; вальдшнеп, тоже лесная дичь, весной и особенно осенью долго держится
в кустах довольно топких болот и только остальное время года —
в лесу; коростель же, помещенный мною
в разряд дичи степной, или полевой, равно
живет в степи, хлебных
полях, луговых болотах и лесных опушках.