Неточные совпадения
Я и
в университете был, и слушал лекции по всем частям, а
искусству и порядку
жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился
искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги.
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его мысли вслух о себе самом. Но он никогда не учил
жить, не учил этому даже и
в так называемых произведениях художественных,
в словесной игре, именуемой
искусством… Высшее
искусство — это
искусство жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь твоя превратится
в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
«Да, здесь умеют
жить», — заключил он, побывав
в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским
искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
«Да, найти
в жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов.
Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица. Человек
живет всегда для чего-то и не умеет
жить для себя, никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о человеке для себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
— Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют — как вы и подобные вам. Другие ездят
в палаты,
в правления — по утрам, — третьи сидят у своих лавок и играют
в шашки, четвертые
живут по поместьям и проделывают другие штуки — везде
искусство!
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на своих колючих глазетовых постелях, ходили по своим великолепным площадям ощупью,
в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об
искусстве жить, то есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились
в голове при воспоминании о Франции. «
В Париж бы! — говорил я со вздохом, —
пожить бы там,
в этом омуте новостей,
искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, —
пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя
в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
В разных мирах
живут служители культа и теологии, ученые и изобретатели, политические деятели, социальные реформаторы и революционеры, писатели и деятели
искусства, люди деловые, поглощенные хозяйством и т. д.
Но меня больше всего поражало, до чего он целиком
живет в литературе и
искусстве.
Для «
искусства жить» нужно сосредоточиться на конечном, погрузиться
в него, нужно любить
жить во времени.
Но это произошло лишь
в части интеллигенции, большая часть ее продолжала
жить старыми материалистическими и позитивистическими идеями, враждебными религии, мистике, метафизике, эстетике и новым течениям
в искусстве, и такую установку считали обязательной для всех, кто участвует
в освободительном движении и борется за социальную правду.
Кроме этих лиц,
в квартире Райнера
жила кухарка Афимья, московская баба, весьма добрая и безалаберная, но усердная и искренно преданная Райнеру. Афимья, с тех пор как поступила сюда
в должность кухарки, еще ни разу не упражнялась
в кулинарном
искусстве и пребывала
в нескончаемых посылках у приживальщиков.
Я тогда
жил зиму
в городе и, так как вообще люблю
искусства, приласкал его.
В их же доме
проживала старая родственница с мужней стороны, девица Марфа Петровна; эта особа давно потеряла всякую надежду на личное счастье, поэтому занималась исключительно чужими делами и
в этом достигла замечательного
искусства, так что попасть на ее острый язычок считалось
в Белоглинском заводе большим несчастием вроде того, если бы кого продернули
в газетах.
Он был холост.
Жил одиноко,
в небольшом номере
в доме Мосолова на Лубянке, поближе к Малому театру, который был для него все с его студенческих времен. Он не играл
в карты, не кутил, и одна неизменная любовь его была к драматическому
искусству и к перлу его — Малому театру. С юности до самой смерти он был верен Малому театру. Неизменное доказательство последнего — его автограф, который случайно уцелел
в моих бумагах и лежит предо мною.
Ваня Семилетов нашел нам квартиры дешевые, удобные, а кто хотел — и с харчами. Сам он
жил у отца Белова, которого и взял портным
в театр. Некоторые актеры встали на квартиры к местным жителям, любителям драматического
искусства.
В Тамбов приехали Казаковы и Львов-Дитю. Григорий Иванович был у больной дочери. Его роли перешли к Львову, и он
в день открытия играл Городничего
в «Ревизоре».
Бакин (Васе). Значит, вы знаете, что это за человек? Это человек
в высшей степени почтенный, это наш аристарх, душа нашего общества, человек с большим вкусом, умеющий хорошо
пожить, человек, любящий
искусство и тонко его понимающий, покровитель всех художников, артистов, а преимущественно артисток…
Нароков. Ну, нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю,
в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется,
искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом,
живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за книги у вас?
Бегушев почувствовал даже какое-то отвращение к политике и весь предался
искусствам и наукам: он долго
жил в Риме, ездил по германским университетским городам и проводил
в них целые семестры; ученые, поэты, художники собирались
в его салоне и, под благодушным влиянием Натальи Сергеевны, благодушествовали.
Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы,
живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну
в Италию,
в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну
искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева.
— Вы напрасно сердитесь, Николай Степаныч. Я ведь это говорю здесь, между нами… Я осторожнее, чем вы думаете, и не стану говорить это публично, спаси бог!
В массе
живет предрассудок, что науки и
искусства выше земледелия, торговли, выше ремесел. Наша секта кормится этим предрассудком, и не мне с вами разрушать его. Спаси бог!
Под действительною жизнью, конечно, понимаются не только отношения человека к предметам и существам объективного мира, но и внутренняя жизнь человека; иногда человек
живет мечтами, — тогда мечты имеют для него (до некоторой степени и на некоторое время) значение чего-то объективного; еще чаще человек
живет в мире своего чувства; эти состояния, если достигают интересности, также воспроизводятся
искусством.
Эти две недели я
прожил в тумане, волнении, нетерпении и успокоился только сейчас, сидя
в вагоне Варшавской железной дороги. Я сам себе не верю: я — пенсионер академии, художник, едущий на четыре года за границу совершенствоваться
в искусстве. Vivat Academia!
народу на всенощной под двунадесятый праздник во всех церквах хоть и уездного, но довольно большого и промышленного города, где
жила Катерина Львовна, бывает видимо-невидимо, а уж
в той церкви, где завтра престол, даже и
в ограде яблоку упасть негде. Тут обыкновенно поют певчие, собранные из купеческих молодцов и управляемые особым регентом тоже из любителей вокального
искусства.
Его идеал «свободной жизни» определителен: это — свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом свобода — «вперить
в науки ум, алчущий познаний», или беспрепятственно предаваться «
искусствам творческим, высоким и прекрасным», — свобода «служить или не служить», «
жить в деревне или путешествовать», не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, и — ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе — от несвободы.
Екатерина прибавила как другие языки (особливож совершенное знание Российского), так и все необходимые для государственного просвещения науки, которые, смягчая сердце, умножая понятия человека, нужны и для самого благовоспитанного Офицера: ибо мы
живем уже не
в те мрачные, варварские времена, когда от воина требовалось только
искусство убивать людей; когда вид свирепый, голос грозный и дикая наружность считались некоторою принадлежностию сего состояния.
— Я безумно люблю вас… — шептал он, дыша ей на щеку. — Скажите мне одно слово, и я не буду
жить, брошу
искусство… — бормотал он
в сильном волнении. — Любите меня, любите…
но Гоголь посмотрел на меня как-то значительно и сказал, что «это неправда, что комизм кроется везде, что,
живя посреди него, мы его не видим; но что если художник перенесет его
в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валяться со смеху и будем дивиться, что прежде не замечали его».
Он сказал, между прочим, что никто еще
в России не удостоился получить такого блистательного знака благодарности от целого сословия благородного московского дворянства, что суд знатоков
в Москве гораздо строже, чем
в Петербурге, потому что
в Москве народ не занятой, вольный,
живет в свое удовольствие и театром занимается серьезно, тогда как здесь все люди занятые службой, которым некогда углубляться
в тонкости театрального
искусства, все чиновники да гвардейцы; что его игра
в роли Отелло всего более понравилась московской публике и что она два раза требовала повторения этой пиесы.
Имея значительное состояние, он
жил всегда
в обществе, но не сходился с ним
в главных интересах; то есть решительно не играл
в карты, смеялся над танцевальными вечерами, а занимался более
искусствами и сочинял комедии.
О, суета! И вот ваш полубог —
Ваш человек:
искусством завладевший
Землей и морем, всем, чем только мог,
Не
в силах он
прожить три дня не евши.
Но полно! злобный бес меня завлек
В такие толки. Век наш — век безбожный;
Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный,
Мои слова прославит, и тогда
Нельзя креститься будет без стыда;
И поневоле станешь лицемерить,
Смеясь над тем, чему желал бы верить.
Для всяких же потребностей обиходной жизни приходится пользоваться услугами «художественной промышленности» с ее более или менее поверхностным эстетизмом и стилизацией, т. е.,
в сущности, подделками и суррогатами,
жить без своего
искусства.
До тех пор, пока
искусство еще находится
в плену у разных «направлений», пока оно является так или иначе тенденциозным, не решаясь
жить за свой страх, оно еще не родилось к самоответственности.
— Перестаньте, стыдитесь! — заговорил голос художника Петрова. — Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы
жили его жизнью? Испытывали его восторги?
Искусство есть высочайшее проявление могущества
в человеке. Оно поднимает избранника на такую высоту, на которой голова кружится, и трудно удержаться здравым… Да, унижайте, презирайте его, а из всех нас он лучший и счастливейший».
«Вы можете перестать смеяться, молодые друзья мои, потому что вам больше нет нужды оставаться пессимистами. Можно смеяться, но нельзя
жить смехом. И
в смехе вовсе не нуждается
искусство здешнего утешения. Строгая и радостная тайна здешней жизни много глубже и серьезнее, чем ваш смех».
Он за нее сватался — ему отказали, — он не переставал ее любить, искал забвения
в искусстве, искал смерти на баррикадах, и остался
жив для того, чтобы встретить ее вдовою.
"Немецкие Афины"давно меня интересовали. Еще
в"Библиотеке для чтения"задолго до моего редакторства (кажется, я еще
жил в Дерпте) я читал письма оттуда одного из первых тогдашних туристов-писателей — М.
В.Авдеева, после того как он уже составил себе литературное имя своим"Тамариным". Петербургские, берлинские, парижские и лондонские собрания и музеи не сделались для меня предметом особенного культа, но все-таки мое художественное понимание и вкус
в области
искусства значительно развились.
Никогда, даже и
в студенческое время, я не
жил так молодо, содержательно, с такой хорошей смесью уединения, дум, чтений и впечатлений от «столицы мира», которыми я не злоупотреблял, почему все, что я видел «по ту сторону реки», делалось гораздо ярче и ценнее: начиная с хранилищ
искусства и памятников архитектуры, кончая всякими зрелищами, серьезными или дурачливыми.
Точно какой серьезный, но с юмором, московский обитатель Замоскворечья или Козихи (где он и
жил в собственном домике), вряд ли имеющий что-нибудь общее с миром
искусства и
в то же время такой прирожденный художник сцены.
«Перестаньте, стыдитесь, — заговорил опять голос Петрова. — Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы
жили его жизнью? Испытывали его восторги? („Правда, правда!“ — шептал Альберт.)
Искусство есть высочайшее проявление могущества
в человеке. Оно дается редким избранным и поднимает избранника на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым.
В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели».
— По моим семейным делам, — продолжала она, сделав сконфуженный вид и опуская глазки, — мне необходимо
жить здесь,
в городе. Так неловко… Я желаю получить у вас
в обществе место первой драматической ingenue. Я решила посвятить себя
искусству и сцене…
Когда же я стал доказывать то, что сами торговцы этим умственным товаром обличают беспрестанно друг друга
в обмане; когда я напомнил то, что во все времена под именем науки и
искусства предлагалось людям много вредного и плохого и что потому и
в наше время предстоит та же опасность, что дело это не шуточное, что отрава духовная во много раз опаснее отравы телесной и что поэтому надо с величайшим вниманием исследовать те духовные продукты, которые предлагаются нам
в виде пищи, и старательно откидывать все поддельное и вредное, — когда я стал говорить это, никто, никто, ни один человек ни
в одной статье или книге не возразил мне на эти доводы, а изо всех лавок закричали, как на ту женщину: «Он безумец! он хочет уничтожить науку и
искусство, то, чем мы
живем.
Их не существовало, их не могло существовать: девушка так неопытна, воспитана
в гареме, готовлена для гарема; по глазам ее видно, что у ней
в жилах не кровь, а огонь… жена еще не скоро приедет из Москвы; можно найти и средства задержать ее… кабы умерла? (да, и эта преступная мысль приходила ему
в голову!..) остальное докончит
искусство, притворная и, может статься, истинная страсть.
— Да, мой друг, я все мои гроши кладу
в это… У нас ведь
в России разные профессора толкуют тоже об
искусстве, распинаются за него, посылает их казна на свой счет
в Италию, а зайди ты к ним
в квартиру, и увидишь, что они
живут коллежскими асессорами. У них на стенах суздальские литографии!..
В искусстве, как и
в науке, все еще
живет праведность закона и искупления.
— Вы, кажется, тоже удивлены, что видите меня здесь. У вас есть предрассудки… Это присуще вашему возрасту и воспитанию. А мы — у нас все отнято!.. Да, мой друг,
поживете и увидите, что жизнь коротка и что не стоит смотреть на нее серьезно. Исключая долга чести, с которым
в сделку не пойдешь, нужно во всем применяться к общему строю жизни. Посещая этот мир, вы встретитесь и с важными финансовыми тузами, со светилами науки и
искусства, и даже… с теми немногими аристократами, которые еще остались.
В 1811-м году
в Москве
жил быстро вошедший
в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все
в Москве, врач необыкновенного
искусства — Метивье. Он был принят
в домах высшего общества не как доктор, а как равный.