Неточные совпадения
— Я не
поеду ни
к кому,
бабушка, — зевая, сказал Райский.
А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства, разбирала с Марфенькой узоры, подбирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты
бабушки, наконец
поехала с визитами
к городским дамам.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала
бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой
ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому
к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Райский вышел из гимназии, вступил в университет и в одно лето
поехал на каникулы
к своей двоюродной
бабушке, Татьяне Марковне Бережковой.
Она звала его домой, говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается
ехать гостить за Волгу,
к матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что
бабушка останется одна и пропадет с тоски, если он не принесет этой жертвы… и
бабушке, и ей…
— Тут живет губернатор Васильев… или Попов какой-то. (
Бабушка очень хорошо знала, что он Попов, а не Васильев.) Он воображает, что я явлюсь
к нему первая с визитом, и не заглянул ко мне: Татьяна Марковна Бережкова
поедет к какому-то Попову или Васильеву!
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не
еду… или, нет, мы
едем туда,
к бабушке, в уголок, оба…»
А ты, как отдохнешь,
поедешь в Ярославль
к графине, твоей
бабушке.
Каждую пятницу Цыганок запрягал в широкие сани гнедого мерина Шарапа, любимца
бабушки, хитрого озорника и сластену, надевал короткий, до колен, полушубок, тяжелую шапку и, туго подпоясавшись зеленым кушаком,
ехал на базар покупать провизию. Иногда он не возвращался долго. Все в доме беспокоились, подходили
к окнам и, протаивая дыханием лед на стеклах, заглядывали на улицу.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она
ехала поскорее
к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы
к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце
к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал
к матери, как безумный, в тоске и страхе.
— Господа, да что мы тут разговариваем попусту в самом-то деле? — заговорил Порфир Порфирыч. — Прощай,
бабушка… А мы обедать
к Вуколу
поедем.
— Ну,
бабушка Татьяна, говорите: слава Богу! Все устроил… Завтра с Гордеем Евстратычем вместе
поедем сначала
к Колобовым, а потом
к Савиным. Матрена Ильинишна кланяется вам и Агнея Герасимовна тоже… Старушки чуть меня не расцеловали и сейчас же
к вам приедут, как мы съездим
к ним с визитом.
Губернатору и графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон и посматривали на открытую дорогу, на которой должен был показаться экипаж, — однако его не было. Проходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня готовилась привстать и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить
бабушку к столу, как вдруг кто-то крикнул: «
Едут!»
Màman, конечно,
поехала и повезла всех нас
к бабушке.
Пятнадцатого числа Ида Ивановна взяла карету и
поехала за Маней. В доме давно все было приготовлено
к ее приему. Ида Ивановна перешла в комнату покойной
бабушки, а их бывшая комната была отдана одной Мане, чтобы ее уж ровно никто и ничем не обеспокоил. Положено было не надоедать Мане никаким особенным вниманием и не стеснять ее ничьим сообществом, кроме общества тех, которых она сама пожелает видеть.
Только после обеда и приходит он
к нам; сел, долго говорил с
бабушкой, расспрашивал, что она выезжает ли куда-нибудь, есть ли знакомые — да вдруг и говорит: «А сегодня я было ложу взял в оперу; „Севильского цирюльника“ дают; знакомые
ехать хотели, да потом отказались, у меня и остался билет на руках».
— Ну, убирайся! — крикнула
бабушка. — Подавись моими деньгами! Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы
к другому
поехать…
— Значит, не могу.
К тому же во всяком случае я не могу брата и сестру оставить, а так как… так как… так как действительно может случиться, что они останутся, как брошенные, то… если возьмете меня с малютками,
бабушка, то конечно,
к вам
поеду и, поверьте, заслужу вам это! — прибавила она с жаром, — а без детей не могу,
бабушка.
— Посмотрите, как хорошо, — сказала Надежда Алексеевна подошедшему
к ней Владимиру Сергеичу, — вон там, внизу, в пруде звезда зажглась подле огонька в доме; он красный, она золотая. А вот и
бабушка едет, — прибавила она громко.
Тогда мать, всегда бывшая утешителем ангелом всех скорбящих и сетующих,
поехала со мною и с Окуловым в Лифляндию
к бабушке, вдове барона, некогда служившего в русской службе.
«Нет, я уеду, уеду… Пусть он увезет меня… Ведь я
поеду с ним
к бабушке… Здесь я жить не могу…»
Случилось мне в зимний Николин день
ехать с
бабушкой к обедне в нашу приходскую церковь, версты за две от нас.
Раз
ехали мы с нею
к одному дальнему соседу. При выезде из нашей деревни погода была нам благоприятна. Не успели мы отъехать от себя не более десяти верст, как
бабушка сказала мне...