Неточные совпадения
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько
сыра?
— Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким то
есть? — сказал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая
сыр и значительно блестя глазами.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и
сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла. Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и
был ясный, еще теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все
были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.
Левин
ел и устрицы, хотя белый хлеб с
сыром был ему приятнее. Но он любовался на Облонского. Даже Татарин, отвинтивший пробку и разливавший игристое вино по разлатым тонким рюмкам, с заметною улыбкой удовольствия, поправляя свой белый галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.
— Этот
сыр не дурен. Прикажете? — говорил хозяин. — Неужели ты опять
был на гимнастике? — обратился он к Левину, левою рукой ощупывая его мышцу. Левин улыбнулся, напружил руку, и под пальцами Степана Аркадьича, как круглый
сыр, поднялся стальной бугор из-под тонкого сукна сюртука.
Гости,
выпивши по рюмке водки темного оливкового цвета, какой бывает только на сибирских прозрачных камнях, из которых режут на Руси печати, приступили со всех сторон с вилками к столу и стали обнаруживать, как говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто на икру, кто на семгу, кто на
сыр.
Скоро вокруг подносов и графинов обстановилось ожерелье тарелок — икра,
сыры, соленые грузди, опенки, да новые приносы из кухни чего-то в закрытых тарелках, сквозь которые слышно
было ворчавшее масло.
Промозглый
сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два скверных стула, с железною решеткой окно, дряхлая печь, сквозь щели которой шел дым и не давало тепла, — вот обиталище, где помещен
был наш <герой>, уже
было начинавший вкушать сладость жизни и привлекать внимание соотечественников в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма.
Полицеймейстер, точно,
был чудотворец: как только услышал он, в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо да прибавил только: «Понимаешь!» — а уж там, в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки,
сыры, копченые языки и балыки, — это все
было со стороны рыбного ряда.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как
поют под шарманку в холодный, темный и
сырой осенний вечер, непременно в
сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
Ей
было только четырнадцать лет, но это
было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в
сырую оттепель, когда выл ветер…
Что ежели, сестрица,
При красоте такой, и
петь ты мастерица,
Ведь ты б у нас
была царь-птица!»
Вещуньина с похвал вскружилась голова,
От радости в зобу дыханье спёрло, —
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во всё воронье горло:
Сыр выпал — с ним
была плутовка такова.
Зато ни в чём не
будешь ты нуждаться
И станешь у меня как в масле
сыр кататься».
Вороне где-то бог послал кусочек
сыру;
На
ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать
было совсем уж собралась,
Да позадумалась, а
сыр во рту держала.
Она
была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит
быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не
ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни
сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой,
сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин
ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
Город молчал, тоже как бы прислушиваясь к будущему. Ночь
была холодная,
сырая, шаги звучали глухо, белые огни фонарей вздрагивали и краснели, как бы собираясь погаснуть.
Он чувствовал, что Марину необходимо оправдать от подозрений, и чувствовал, что торопится с этим. Ночь
была не для прогулок, из-за углов вылетал и толкал
сырой холодный ветер, черные облака стирали звезды с неба, воздух наполнен печальным шумом осени.
Петербург встретил его не очень ласково, в мутноватом небе нерешительно сияло белесое солнце, капризно и сердито порывами дул свежий ветер с моря, накануне или ночью выпал обильный дождь, по
сырым улицам спешно шагали жители, одетые тепло, как осенью, от мостовой исходил запах гниющего дерева, дома
были величественно скучны.
«В сущности,
есть много оснований думать, что именно эти люди — основной материал истории,
сырье, из которого вырабатывается все остальное человеческое, культурное. Они и — крестьянство. Это — демократия, подлинный демос — замечательно живучая, неистощимая сила. Переживает все социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину жизни. Социалисты недооценивают значение демократии».
Самгин не спеша открыл новую коробку папирос, взял одну — оказалась слишком туго набитой, нужно
было размять ее, а она лопнула в пальцах, пришлось взять другую, но эта оказалась
сырой, как все в Петербурге.
Петербург —
сырой город, но в доме центральное отопление, и зимою новая мебель, наверно,
будет сохнуть, трещать по ночам, а кроме того, новая мебель не нравилась ему по формам.
Под ногами поскрипывали половицы, из щелей между ними поднимался запах
сырой земли;
было очень тихо.
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла. Он целый день питался сардинами и
сыром, съел все, что нашел в кухне,
был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без того хватит не больше, как на четверть часа. «Черт вас возьми…»
Европейцы не беседуют между собой на темы наши, они уже благоустроены:
пьют,
едят, любят, утилизируют наше
сырье, хлебец наш кушают, живут себе помаленьку, а для разговора выбирают в парламенты соседей своих, которые почестолюбивее, поглупее.
Кутузов со вкусом
ел сардины,
сыр,
пил красное вино и держался так свободно, как будто он не первый раз в этой комнате, а Варвара — давняя и приятная знакомая его.
От прежнего промаха ему
было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в
сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может
быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле
была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат.
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит, что не
было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря на столе рукой.
В кладовой к потолку привешены
были окорока, чтоб не портили мыши,
сыры, головы сахару, провесная рыба, мешки с сушеными грибами, купленными у чухонца орехами.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь
сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не
ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
В лавке
были сукна и материи, в другой комнате —
сыр и леденцы, и пряности, и даже бронза.
Утро
было холодное, и на всем лежал
сырой молочный туман.
Там все
есть: готовое платье, посуда, материи, вина,
сыр, сельди, сигары, фарфор, серебро.
П. А. Тихменев, взявшийся заведовать и на суше нашим хозяйством, то и дело ходит в пакгауз и всякий раз воротится то с окороком, то с
сыром, поминутно просит денег и рассказывает каждый день раза три, что мы
будем есть, и даже — чего не
будем. «Нет, уж курочки и в глаза не увидите, — говорит он со вздохом, — котлет и рису, как бывало на фрегате, тоже не
будет. Ах, вот забыл: нет ли чего сладкого в здешних пакгаузах? Сбегаю поскорей; черносливу или изюму: компот можно
есть». Схватит фуражку и побежит опять.
Слава Богу, да, слава Богу, не во гнев автору, что якуты теперь
едят хлеб, а не кору, носят русское сукно, а не
сырую звериную кожу!
И они позвали его к себе. «Мы у тебя
были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не
ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое:
сырые оленьи мозги. «Мы
ели у тебя, так уж и ты, как хочешь, а
ешь у нас», — говорили они.
Что у него ни спрашивали или что ни приказывали ему, он прежде всего отвечал смехом и обнаруживал ряд чистейших зубов. Этот смех в привычке негров. «Что ж,
будем ужинать, что ли?» — заметил кто-то. «Да я уж заказал», — отвечал барон. «Уже? — заметил Вейрих. — Что ж вы заказали?» — «Так, немного, безделицу: баранины, ветчины, курицу, чай, масла, хлеб и
сыр».
Нехлюдов не ожидал того, что он так голоден, но, начавши
есть хлеб с
сыром, не мог остановиться и жадно
ел.
Он извинился зa то, что опоздал, и хотел сесть на пустое место на конце стола между Мисси и Катериной Алексеевной, но старик Корчагин потребовал, чтобы он, если уже не
пьет водки, то всё-таки закусил бы у стола, на котором
были омары, икра,
сыры, селедки.
— Да слушай: чтобы
сыру там, пирогов страсбургских, сигов копченых, ветчины, икры, ну и всего, всего, что только
есть у них, рублей этак на сто или на сто двадцать, как прежде
было…
Потом мы пошли к берегу и отворотили один камень. Из-под него выбежало множество мелких крабов. Они бросились врассыпную и проворно спрятались под другие камни. Мы стали ловить их руками и скоро собрали десятка два. Тут же мы нашли еще двух протомоллюсков и около сотни раковин береговичков. После этого мы выбрали место для бивака и развели большой огонь. Протомоллюсков и береговичков мы съели
сырыми, а крабов сварили. Правда, это дало нам немного, но все же первые приступы голода
были утолены.
Затем он пошел в лес и принялся рубить
сырую ель, осину, сирень и т. п., то
есть такие породы, которые трещат в огне.
— Нет, еще
сыры… Вишь, плеснула, — прибавил он, повернув лицо в направлении реки, — должно
быть, щука… А вон звездочка покатилась.
Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь;
сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и еще долго
было ей лежать мягким пологом на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари.
На другой день, 31 мая, чуть только стало светать, я бросился к окну. Дождь перестал, но погода
была хмурая,
сырая. Туман, как саван, окутал горы. Сквозь него слабо виднелись долина, лес и какие-то постройки на берегу реки.
В
сырой чаще около речки ютились рябчики. Испуганные приближением собак, они отлетели в глубь леса и стали пересвистываться. Дьяков и Мелян хотели
было поохотиться за ними, но рябчики не подпускали их близко.
Когда Дерсу закончил свою работу,
было уже темно. Подложив в костер
сырых дров, чтобы они горели до утра, мы тихонько пошли на бивак.
С этим нельзя
было не согласиться. Кому приходится иметь дело с природой и пользоваться дарами ее в
сыром виде, надо
быть в общении с ней даже тогда, когда она не ласкает.
Но рядом с его светлой, веселой комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками, в которой не проходил дым сигар, запах жженки и других… я хотел сказать — яств и питий, но остановился, потому что из съестных припасов, кроме
сыру, редко что
было, — итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили целые ночи напролет, а иногда целые ночи кутили, делался у нас больше и больше любимым другой дом, в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную жизнь.
Америка — я ее очень уважаю; верю, что она призвана к великому будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем
была, но американская жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена, в ней работники и мастеровые в будничном платье таскают бревна, таскают каменья,
пилят, рубят, приколачивают… зачем же постороннему обживать ее
сырое здание?