Неточные совпадения
Дядя Миша согласно наклонил голову, но это не удовлетворило Гусарова, он
продолжал все так же сердито...
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и
продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда
дядя увез меня, Асе было всего два года, а на девятом году она лишилась матери.
Проходит еще три дня; сестрица
продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с
дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Дядя смотрел на бабушку прищурясь, как будто она сидела очень далеко, и
продолжал настойчиво сеять невеселые звуки, навязчивые слова.
— Студент Каетан Слободзиньский с Волыня, — рекомендовал Розанову Рациборский, — капитан Тарас Никитич Барилочка, —
продолжал он, указывая на огромного офицера, — иностранец Вильгельм Райнер и мой
дядя, старый офицер бывших польских войск, Владислав Фомич Ярошиньский. С последним и вы, Арапов, незнакомы: позвольте вас познакомить, — добавил Рациборский и тотчас же пояснил: — Мой
дядя соскучился обо мне, не вытерпел, пока я возьму отпуск, и вчера приехал на короткое время в Москву, чтобы повидаться со мною.
— А то ты знаешь, как я женился? —
продолжал Калистратов, завертывая браслет в кусок «Полицейских ведомостей». —
Дяди моей жены ррракальи были, хотели ее обобрать. Я встал и говорю: переломаю.
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? — сказала она, толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы смотреть. Вон пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? —
продолжала она, обращаясь к Маше. — Мало тебя колотил нынче
дядя за него? Нет, все свое: ни за кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!
— Merci за это, но еще, кроме того, —
продолжала m-me Фатеева видимо беспокойным голосом, — мне маленькое наследство в Малороссии после
дяди досталось; надобно бы было ехать получать его, а меня не пускает ни этот доктор, ни эта несносная Катишь.
— Вы знаете,
дядя, что у нас в семействе нигилист проявился? —
продолжала болтать Нонночка.
— Вон дяденьке так очень нравится Ральф, —
продолжала Настенька, указывая на
дядю, и потом отнеслась к нему...
Дядя принялся скрипеть пером по бумаге, а Александр
продолжал...
— Иногда — это разница, —
продолжал дядя, — я так и просил; не каждый же день. Я знал, что он лжет. Что там делать каждый день? соскучишься!
— Теперь скажи, —
продолжал дядя, грея стакан с вином в обеих руках, — за что ты хотел стереть графа с лица земли?
— Потом, —
продолжал неумолимый
дядя, — ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— Стола я дома не держу, а трактиры теперь заперты, —
продолжал дядя.
— Я покачал сомнительно головой, —
продолжал дядя. — «Станет он гулять каждый день!» — говорю. «Спросите, говорит, у людей…» — «Я лучше у самого спрошу», сказал я… Ведь неправда?
— Видишь ли? —
продолжал дядя, — там Софья, тут Надежда, в другом месте Марья. Сердце — преглубокий колодезь: долго не дощупаешься дна. Оно любит до старости…
— Дело началось с пустяков, когда вы остались одни, с какого-нибудь узора, —
продолжал дядя, — ты спросил, кому она вышивает? она отвечала «маменьке или тетеньке» или что-нибудь подобное, а сами вы дрожали как в лихорадке…
— Сурков не опасен, —
продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
— Дядюшка, что бы сказать? Вы лучше меня говорите… Да вот я приведу ваши же слова, —
продолжал он, не замечая, что
дядя вертелся на своем месте и значительно кашлял, чтоб замять эту речь, — женишься по любви, — говорил Александр, — любовь пройдет, и будешь жить привычкой; женишься не по любви — и придешь к тому же результату: привыкнешь к жене. Любовь любовью, а женитьба женитьбой; эти две вещи не всегда сходятся, а лучше, когда не сходятся… Не правда ли, дядюшка? ведь вы так учили…
Дядя сильно зевнул и
продолжал...
— У меня
дядя был псовый охотник, —
продолжала она. — Я с ним езживала — весною. Чудо! Вот и мы теперь с вами — по брызгам. А только я вижу: вы русский человек, а хотите жениться на итальянке. Ну да это — ваша печаль. Это что? Опять канава? Гоп!
— Да, вот как мы родня, —
продолжала она, — князь Иван Иваныч мне
дядя родной и вашей матери был
дядя. Стало быть, двоюродные мы были с вашей maman, нет, троюродные, да, так. Ну, а скажите: вы были, мой друг, у кнезь Ивана?
— Ну, ребята, —
продолжал Перстень, — собирайтесь оберегать его царскую милость. Вот ты, боярин, — сказал он, обращаясь к Серебряному, — ты бы сел на этого коня, а я себе, пожалуй, вот этого возьму. Тебе,
дядя Коршун, я чай, пешему будет сподручнее, а тебе, Митька, и подавно!
Дядя Яков наклонился к столу и
продолжал, возбужденный так, что даже его маленькие уши вздрагивали...
— Правду, правду ты говоришь, Фома, —
продолжал дядя, всеми силами стараясь понравиться и хоть чем-нибудь замять неприятность предыдущего разговора.
— Вот видишь, Сережа, вот видишь, в чем все дело, —
продолжал дядя, заторопившись по своему обыкновению.
— Фома! не твоему благородству я удивляюсь, —
продолжал дядя в восторге, — но тому, как мог я быть до такой степени груб, слеп и подл, чтобы предложить тебе деньги при таких условиях?
— Именно, именно, — подхватил
дядя, — именно! мужичков отпустим, а потом и поговорим, знаешь, эдак, приятельски, дружески, основательно! Ну, —
продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, — теперь ступайте, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне, когда нужно; так-таки прямо ко мне и иди во всякое время.
— Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! —
продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае.
— Умерьте страсти, —
продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не слыхав восклицания
дяди, — побеждайте себя. «Если хочешь победить весь мир — победи себя!» Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный пример необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье заключается в добродетели…
Фома остановился, пристально посмотрел на
дядю и
продолжал тем же тоном...
— Подойдите, подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для вашего счастья, — ласково прибавил Фома, все еще
продолжая держать руку
дяди в своих руках.
— Эх, брат Григорий, говорил я тебе, —
продолжал дядя, с укоризною посмотрев на Видоплясова, — сложили они, видишь, Сергей, какую-то пакость в рифму на его фамилию. Он ко мне, жалуется, просит, нельзя ли как-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия…
— Итак, вспомните, что вы помещик, —
продолжал Фома, опять не слыхав восклицания
дяди. — Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед Богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его!
— Друг мой! —
продолжал дядя с глубоким чувством. — Они требуют от меня невозможного! Ты будешь судить меня; ты теперь станешь между ним и мною, как беспристрастный судья. Ты не знаешь, ты не знаешь, чего они от меня требовали, и, наконец, формально потребовали, все высказали! Но это противно человеколюбию, благородству, чести… Я все расскажу тебе, но сперва…
— Сережа! ты в заблуждении; это клевета! — вскричал
дядя, покраснев и ужасно сконфузившись. — Это они, дураки, не поняли, что он им говорил! Он только так… какой тут медный грош!.. А тебе нечего про все поминать, горло драть, —
продолжал дядя, с укоризною обращаясь к мужику, — тебе ж, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь, да и кричишь!
Я был уверен, что это
дядя и Настенька, и
продолжал подходить, успокоивая на всякий случай свою совесть тем, что иду прежним шагом и не стараюсь подкрадываться.
— То-то, помни, братец! А ты думал, небось, с версту будет, рукой достать? Нет, брат, земля — это, видишь, как шар круглый, — понимаешь?.. —
продолжал дядя, очертив руками в воздухе подобие шара.
— Не столько невинность и доверчивость этой особы, сколько ее неопытность смущала меня, —
продолжал Фома, как будто и не слыхав предостережения
дяди.
— Пиши, пиши, отец мой, — сказал он шопотом, как будто предполагая, что какой-нибудь дух сидит между им и бумагой, и, боясь спугнуть его, без шума, потихоньку сел на пол. Когда
дядя Ерошка бывал пьян, любимое положение его бывало на полу. Оленин оглянулся, велел подать вина и
продолжал писать. Ерошке было скучно пить одному; ему хотелось поговорить.
Наш народ анафемский, глупый народ, —
продолжал дядя Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюшка вышел: — они вас не за людей считают.
— Потому, —
продолжал дядя, — что здесь и без того что ни шаг, то сюрприз, и притом самый скверный; так зачем же вводить детей в заблуждение и приучать их ждать от внезапности чего-нибудь приятного? Я допускаю в виде сюрприза только одно — сечь ребенка.
— Да, —
продолжал спокойно прохожий, — я приписан в Запорожской Сечи к Незамановскому куреню и без хвастовства скажу, не из последних казаков. Мой родной брат — куренной атаман, а
дядя был кошевым.
К тому же
дядя Аким ясно, кажется, объяснил Глебу и Василию, что трудился над скворечницей единственно с тем, чтобы потешить ребятишек; но ему как словно не давали веры и все-таки
продолжали потешаться.
К счастию еще,
дядя Аким не обращал (так казалось, по крайней мере) большого внимания на такие насмешки: гордый сознанием своих сил, он
продолжал трудиться на поприще пользы и с каждым днем сильнее и сильнее обозначал свое присутствие в доме рыбака.
— Не говорил я тебе об этом нашем деле по той причине: время, вишь ты, к тому не приспело, —
продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени разговоров, и дома у меня ничего об этом о сю пору не ведают; теперь таиться нечего: не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот,
дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства не бывает; вот что неладно маленько,
дядя: очередь за мною.
— Глеб, — начал снова
дядя Аким, но уже совсем ослабевшим, едва внятным голосом. — Глеб, —
продолжал он, отыскивая глазами рыбака, который стоял между тем перед самым лицом его, — тетушка Анна… будьте отцами… сирота!.. Там рубашонка… новая осталась… отдайте… сирота!.. И сапожишки… в каморе… все… ему!.. Гриша… о-ох, господи.
— Полно печалиться, —
продолжал Глеб, — немолода ты: скоро свидимся!.. Смотри же, поминай меня… не красна была твоя жизнь… Ну, что делать!.. А ты все добром помяни меня!.. Смотри же, Гриша, береги ее: недолго ей пожить с вами… не красна ее была жизнь! Береги ее. И ты, сноха, не оставляй старуху, почитай ее, как мать родную… И тебя под старость не оставят дети твои…
Дядя!..
— Так, право, так, —
продолжал Глеб, — может статься, оно и само собою как-нибудь там вышло, а только погубили!.. Я полагаю, — подхватил он, лукаво прищуриваясь, — все это больше от ваших грамот вышло: ходил это он, ходил к тебе в книжки читать, да и зачитался!.. Как знаешь,
дядя, ты и твоя дочка… через вас, примерно, занедужился парень, вы, примерно, и лечите его! — заключил, смеясь, Глеб.