Неточные совпадения
Красавина. Да вот тебе первое. Коли не хочешь ты никуда ездить, так у себя дома сделай: позови баб побольше, вели приготовить отличный обед, чтобы вина побольше разного, хорошего; позови музыку полковую: мы будем пить, а она чтоб играла.
Потом все в сад, а музыка чтоб впереди, да так по всем
дорожкам маршем;
потом опять домой да песни, а там опять маршем. Да так чтобы три дня кряду, а начинать с утра. А вороты вели запереть, чтобы не ушел никто. Вот тебе и будет весело.
«Вот ничего и нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться не нужно!.. Вот и хорошо… теперь покойно… Можно по-прежнему говорить, шутить…» — думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и
потом тотчас же бросила и ветку и листок на
дорожку.
Она не читала, а глядела то на Волгу, то на кусты. Увидя Райского, она переменила позу, взяла книгу,
потом тихо встала и пошла по
дорожке к старому дому.
Он рассказал ей, как досталось ему пальто. Она слегка выслушала.
Потом они молча обошли главные
дорожки сада: она — глядя в землю, он — по сторонам. Но у него, против воли, обнаруживалось нетерпение. Ему все хотелось высказаться.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно.
Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую
дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу…
Потом встречаетесь со мною…
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется,
потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами,
дорожку, а вас, мама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
Мы ехали горными тропинками, мимо оврагов, к счастию окаймленных лесом, проехали вброд множество речек, горных ручьев и несколько раз Алдаму,
потом углублялись в глушь лесов и подолгу ехали узенькими
дорожками, пересекаемыми или горизонтально растущими сучьями, или до того грязными ямами, что лошадь и седок останавливаются в недоумении, как переехать или перескочить то или другое место.
Обошедши все
дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и
потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
И наконец, я соскакиваю, чтобы проверить, жив или нет на меня свидетель, и тут же на
дорожке оставляю другого свидетеля, именно этот самый пестик, который я захватил у двух женщин и которые обе всегда могут признать
потом этот пестик за свой и засвидетельствовать, что это я у них его захватил.
Тетушка задержала нас до пятого часа. Напрасно отпрашивалась матушка, ссылаясь, что лошади давно уже стоят у крыльца; напрасно указывала она на черную полосу, выглянувшую на краю горизонта и обещавшую черную тучу прямо навстречу нам. Анфиса Порфирьевна упорно стояла на своем. После обеда, который подавался чрезвычайно медлительно, последовал кофей;
потом надо было по-родственному побеседовать — наелись, напились, да сейчас уж и ехать! —
потом посидеть на
дорожку,
потом Богу помолиться, перецеловаться…
Дорожка в нескольких саженях впереди круто опускалась книзу, и я глядел, как на этом изломе исчезали сначала ноги,
потом туловища,
потом головы нашей компании.
— Ну, отпрягши-то, приходи ко мне на кухню; я тебя велю чайком попоить; вечером сходи в город в баню с
дорожки; а завтра пироги будут. Прощай пока, управляйся, а
потом придешь рассказать, как ехалось. Татьяну видел в Москве?
Шум начал стихать, и дождь хлынул ровной полосой, как из открытой души, но
потом все стихло, и редкие капли дождя падали на мокрую листву деревьев, на размякший песок
дорожек и на осклизнувшую крышу с таким звуком, точно кто бросал дробь в воду горстями.
Повели меня в контору к немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и
потом с конюшни долой и в аглицкий сад для
дорожки молотком камешки бить…
В осажденном городе Севастополе, на бульваре, около павильона играла полковая музыка, и толпы военного народа и женщин празднично двигались по
дорожкам. Светлое весеннее солнце взошло с утра над английскими работами, перешло на бастионы,
потом на город, — на Николаевскую казарму и, одинаково радостно светя для всех, теперь спускалось к далекому синему морю, которое, мерно колыхаясь, светилось серебряным блеском.
Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации,
потом побежала по
дорожке.
— Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, — вдруг перебила Наденька, погруженная в свое занятие, — попаду ли я каплей на букашку, вот что ползет по
дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! — сказала она;
потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.
Дорожка эта скоро превратилась в тропинку и наконец совсем исчезла, пересеченная канавой. Санин посоветовал вернуться, но Марья Николаевна сказала: «Нет! я хочу в горы! Поедем прямо, как летают птицы», — и заставила свою лошадь перескочить канаву. Санин тоже перескочил. За канавой начинался луг, сперва сухой,
потом влажный,
потом уже совсем болотистый: вода просачивалась везде, стояла лужицами. Марья Николаевна пускала лошадь нарочно по этим лужицам, хохотала и твердила: «Давайте школьничать!»
А уж при лунном свете я решительно не мог не вставать с постели и не ложиться на окно в палисадник и, вглядываясь в освещенную крышу Шапошникова дома, и стройную колокольню нашего прихода, и в вечернюю тень забора и куста, ложившуюся на
дорожку садика, не мог не просиживать так долго, что
потом просыпался с трудом только в десять часов утра.
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим,
потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и
дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
— Так мы вот как сделаем: в среду раненько здесь обеденку отслушаем да на
дорожку пообедаем, а
потом мои лошадки довезут тебя до Погорелки, а оттуда до Двориков уж на своих, на погорелковских лошадках поедешь. Сама помещица! свои лошадки есть!
В это время его увидал сторож, который, зевая, потягивался под своим навесом. Он подивился на странную одежду огромного человека, вспомнил, что как будто видел его ночью около волчьей клетки, и
потом с удивлением рассматривал огромные следы огромных сапог лозищанина на сырой песчаной
дорожке…
Она зарыдала,
потом успокоилась, и он заметил, что от слез у нее по напудренным щекам прошли
дорожки и что у нее растут усы.
— А какая доброта-то! — продолжает хвастаться кадык, — так-таки просто и говорит: приезжай, говорит, я тебя с женой познакомлю, а
потом и об
дорожке потолкуем! Я, говорит, знаю, что твое дело верное!
— Вот, говорят, от губернаторов все отошло: посмотрели бы на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь
дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане. Вот сидит он за столом, папироску покурит, ногами поболтает,
потом возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает;
потом опять за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
Проводник остановил лошадей, призадумался и, наконец, пробормотав себе что-то под нос, пустился по узенькой
дорожке, которая шла с полверсты влево и
потом, поворотя круто в противную сторону, делилась надвое.
Наталье было сперва неловко идти рядом с Рудиным по одной
дорожке;
потом ей немного легче стало. Он начал расспрашивать ее о занятиях, о том, как ей нравится деревня. Она отвечала не без робости, но без той торопливой застенчивости, которую так часто и выдают и принимают за стыдливость. Сердце у ней билось.
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная
дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз,
потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом,
потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости,
потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
Любим Карпыч. Пустите меня! (Поет.) Трум-ту-тум, трум-ту-тум! (Пляшет.) Посмотри на меня, вот тебе пример — Любим Торцов перед тобой живой стоит. Он по этой
дорожке ходил — знает, какова она! И я был богат и славен, в каретах ездил, такие штуки выкидывал, что тебе и в голову не придет, а
потом верхним концом да вниз. Вот погляди, каков я франт!
Красный столб остался позади, еще один крутой поворот,
дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернеет и пестреет издали гудящей толпой и быстро растет с каждым шагом. «Еще! — позволяет наездник, — еще, еще!» Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все свои силы в беге. «Можно ли?» — думает он. «Нет, еще рано, не волнуйся, — отвечают, успокаивая, волшебные руки. —
Потом».
Изумруд сделал еще полкруга полной рысью,
потом свернул на
дорожку, пересекавшую поперек беговой плац, и через ворота въехал во двор.
«Кто и зачем это говорит?» — подумала я. Но
потом я вспомнила, что это Катя, что она боится лягушек, и я посмотрела под ноги. Маленькая лягушонка прыгнула и замерла передо мной, и от нее маленькая тень виднелась на светлой глине
дорожки.
Потом он был ткачом;
потом работал в саду, чистил
дорожки;
потом за наказание бил кирпич;
потом, ходя по оброку, нанимался в дворники к купцу.
Потом пошел на бульвар. Солнце взошло. Сыро на
дорожках. Гимназистки идут в гимназию — маленькие болтушки, личики свеженькие, только что вымытые… Сел я на скамейку и задремал. Вдруг вижу, идет городовик и этак сызбоку на меня посматривает, точно ворона на мерзлую кость. А у меня сейчас же мысль: «Подозревает»… Подошел он ко мне. «Сидеть, господин, на бульваре каждому дозволяется, которые проходящие, этого мы не запрещаем, а чтобы спать — нельзя. У нас пальцимейстер. Строго».
Он приметил за плетнем маленькую
дорожку, совершенно закрытую разросшимся бурьяном. Он поставил машинально на нее ногу, думая наперед только прогуляться, а
потом тихомолком, промеж хат, да и махнуть в поле, как внезапно почувствовал на своем плече довольно крепкую руку.
Доктор, Егор Тимофеевич и Петров вначале гуляли по
дорожке, причем доктор и Петров молчали, а Егор Тимофеевич забавлялся тем, что зарывал ногу в шуршащий лист, а
потом глядел назад — остался след от его ноги или не остался.
А
потом, как вчера и всегда, ужин, чтение, бессонная ночь и бесконечные мысли все об одном. В три часа восходило солнце, Алена уже возилась в коридоре, а Вера все еще не спала и старалась читать. Послышался скрип тачки: это новый работник пришел в сад… Вера села у открытого окна с книгой, дремала и смотрела, как солдат делал для нее
дорожки, и это занимало ее.
Дорожки ровные, как ремень, гладкие, и весело воображать, какие они будут, когда их посыплют желтым песком.
— Ред.], а по-русски и слова такого нет, а выходит учтивость в том роде, как если бы барин своему мужику говорил: «Вы, Сидор Карпыч, сделайте одолжение зайдите ко мне на чашку чаю, а
потом поправьте
дорожки у меня в саду».
Наезжие отцы, матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам [На другой день Петрова дня, 30 июня, празднуется двенадцати апостолам.], плотно на
дорожку пообедали и
потом каждый к своим местам отправились. Остались в Комарове Юдифа улангерская да мать Маргарита оленевская со своими девицами. Хотели до третьего дня погостить у Манефы, да Маргарите того не удалось.
Раз мы вычищали на полубугре подле пруда заросшую
дорожку, много нарубили шиповника, лозины, тополя,
потом пришла черемуха.
Иван Шишкин, уставши наконец шататься по
дорожкам, сел в тени старого вяза на скамейку, помещавшуюся у площадки пред павильоном, куда на летний сезон переселился некий предприниматель и открывал там кафе-ресторан и кондитерскую. По краям площадки, перед скамейками стояли зеленые столики — признак того, что предприниматель уже открыл свою летнюю деятельность к услаждению славнобубенской гуляющей публики. Экс-гимназист снял фуражку, обтер со лба
пот, взъерошил немножко волосы и закурил папироску.
Низовьев прекрасно понимает, что приобрести ее будет трудно, очень трудно. На это пойдет, быть может, не один год. В Париж он не вернется так скоро. Где будет она, там и он. Ей надо ехать на Кавказ, на воды. Печень и нервы начинают шалить. Предписаны ей ессентуки, номер семнадцатый, и нарзан. И он там будет жариться на солнце, есть тошную баранину, бродить по пыльным
дорожкам на ее глазах, трястись на казацкой лошади позади ее в хвосте других мужчин, молодых и старых. А
потом — в Петербург!
Как-то обедал я у него. После обеда пошли в сад, бывший при доме. Бросались снежками, расчищали лопатами
дорожки от снега.
Потом разговорились. Месяца два назад началась японская война. Говорили мы о безумии начатой войны, о чудовищных наших неурядицах, о бездарности наместника на Дальнем Востоке, адмирала Алексеева. Были серые зимние сумерки, полные снежимой тишины. Вдруг из-за забора раздался громкий ядовитый голос...
Мы шли, кое-где проваливаясь по рыхлой, плохо наезженной
дорожке; белая темнота как будто качалась перед глазами, тучи были низкие; конца не было этому белому, в котором только мы одни хрустели по снегу; ветер шумел по голым макушкам осин, а нам было тихо за лесом. Я кончил рассказ тем, как окруженный абрек запел песню и
потом сам бросился на кинжал. Все молчали. Семка спросил...
Ну, а
потом пошло все очень быстро: вдруг появился дворник и начал мести
дорожки, вдруг распахнулось окно в кухне и застрекотали чьи-то женские голоса, вдруг выскочила горничная с каким-то ковриком и начала бить палкой, как собаку.