Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой
дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось,
дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем
моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся
детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая милая красота! Можно ли было ждать, после вчера! Смотри: женщина с
ребенком на осле, и человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим,
дорогой мой, — это удивительно!
«С ними надобно обращаться, как с
детьми, — говорит он в таком случае, — невежество, mon cher; il faut prendre cela en considération» [
Дорогой мой; надо принять это во внимание (фр.).].
Басов. Но я преимущественно портвейн… Не осуждай меня, Варя! Ты всегда говоришь со мной так жестко и строго, а я… я человек мягкий… я все люблю нежной любовью
ребенка…
дорогая моя, сядь здесь!.. И поговорим, наконец, по душе. Нам нужно поговорить…
— Это правда, — перервала Лидина, — она так измучилась, chére enfant! [
дорогое дитя! (франц.)] Представьте себе: бедняжка почти все ночи не спала!.. Да, да, mon ange! [
мой ангел! (франц.)] ты никогда не бережешь себя. Помнишь ли, когда мы были в Париже и я занемогла? Хотя опасности никакой не было… Да, братец! там не так, как у вас в России: там нет болезни, которой бы не вылечили…
Как только ушел смотритель, Настя бросилась к окну, потом к двери, потом опять к окну. Она хотела что-то увидеть из окна, но из него ничего не было видно, кроме острожной стены, расстилающегося за нею белого снежного поля и ракиток большой
дороги, по которой они недавно шли с Степаном, спеша в обетованное место, где, по слухам, люди живут без паспортов. С каждым шумом у двери Настя вскакивала и встречала входившего словами: «Вот я, вот! Это за мною? Это
мое дитя там?» Но это все было не за нею.
Дитя мое, я вас благословил,
И с той поры он сделался мне
дорог.
— А в
мою деревню, — прибавил он, — не говорю уже малое
дитя, первая встречная, смею сказать, курица или баба вам
дорогу укажет, стоит только спросить Ипатовку. Лошади сами добегут.
— Да, вы еще были
дитя, — продолжал он, глядя в
мои глаза, — я целовал тогда эти глаза и любил их только за то, что они на него похожи, и не думал, что они будут за себя так
дороги мне. Я звал вас Машею тогда.
С этого дня кончился
мой роман с мужем; старое чувство стало
дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к
детям и к отцу
моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту…
Мой муж и
ребенок вспомнились мне, как давно бывшие
дорогие существа, с которыми у меня все кончено.
Я о нем в
мою последнюю поездку за границу наслышался еще по
дороге — преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых
детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним познакомиться — что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно.
Чеглов. Отчего ж? Нисколько. Ты будешь прав, как муж, я прав… Пойми ты, Ананий, у меня тут
ребенок, он
мой, а не твой, и, наконец, даю тебе клятву в том, что жена твоя не будет больше
моей любовницей, она будет только матерью
моего ребенка — только! Но оставить в твоей власти эти два
дорогие для меня существа я не могу, понимаешь ли ты, я не могу!
Иван.
Дети, друзья
мои! Здесь, окружая
дорогое нам тело умершего, пред лицом вечной тайны, которая скрыла от нас навсегда — навсегда… э-э… и принимая во внимание всепримиряющее значение её… я говорю о смерти, отбросим наши распри, ссоры, обнимемся, родные, и всё забудем! Мы — жертвы этого ужасного времени, дух его всё отравляет, всё разрушает… Нам нужно всё забыть и помнить только, что семья — оплот, да…
Детей, чтобы они не оставались одни при
моих отлучках по службе, решили завезти по
дороге к танте Августе и к кузине Авроре.
Нина Александровна(целует дочь).
Дитя мое,
дорогая моя!
— Ты совершенная дура и упрямее десяти ослов! (Оборачиваясь к подошедшему директору школы, Александру Леонтьевичу Зографу.) Я ее знаю, теперь будет всю
дорогу на извозчике на все
мои вопросы повторять: «Татьяна и Онегин!» Прямо не рада, что взяла. Ни одному
ребенку мира из всего виденного бы не понравилось «Татьяна и Онегин», все бы предпочли «Русалку», потому что — сказка, понятное. Прямо не знаю, что мне с ней делать!!!
Повторяю,
мой муж добрый человек, хороший; если всё будет благополучно, то мы, обещаю вам, сделаем всё, что в наших силах; мы починим
дороги, мы построим вашим
детям школу.
— Прости… прости… меня… Нан! Нан,
дитя мое любимое! родное! Спасли-таки! Вернулась ко мне! Люблю! Люблю тебя до безумия,
моя девочка! Нан,
моя дорогая, единственная, родная!
— Компаньона? Ты
дитя, Иосаф!
Мое великое, громадное предприятие совсем не акции, не концессии, — оно столько же не железные
дороги, сколько и воздухоплавание.
—
Дорогой мой! — взвизгивает Шампунь, успокоенный тоном Камышева. — Клянусь вам, я привязан к России, к вам и к вашим
детям… Оставить вас для меня так же тяжело, как умереть! Но каждое ваше слово режет мне сердце!
— Вы простите,
дорогая m-lle Marie, но Тася —
моя слабость. Она, вы знаете, единственная из
моих троих
детей, не знала отцовской ласки: муж умер, когда Тасе была всего неделя, вот почему мне так жалко было
мою сиротку, и я старалась ее баловать и за отца, и за себя. Я понимаю, что Тася избалована, но я так люблю
мою девочку, что не в силах теперь обращаться с него строго и сурово.
— Я говорил,
дитя мое, с муллою. Он слышал твой разговор и остался доволен твоими мудрыми речами в споре с нашими девушками. Он нашел в тебе большое сходство с твоею матерью, которую очень любил за набожную кротость в ее раннем детстве. Ради твоих честных, открытых глазок и твоего мудрого сердечка простил он
моей дорогой Марием… Много грехов отпускается той матери, которая сумела сделать своего
ребенка таким, как ты,
моя внучка-джаным,
моя горная козочка,
моя ясная звездочка с восточного неба!
—
Дитя мое!
дорогое мое дитя! — шепчет он между поцелуями и слезами и, предшествуемый людьми, несет меня в дом.
— Нина, что так долго? Как ты нас испугала,
дитя мое! Где была ты? — ласково журил он меня
дорогой. — Что с тобой? Как ты побледнела!
Мама, как узнала, пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут
ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано ходить в гимназию с двоюродным
моим братом Генею, который в то время жил у нас. Он был уже во втором классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу
моему уже была не по
дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
— Возьмите вы нашу матушку-Расею, — продолжал он, заложив руки в карманы и становясь то на каблуки, то на носки. — Кто ее лучшие люди? Возьмите наших первоклассных художников, литераторов, композиторов… Кто они? Всё это,
дорогой мой, были представители белой кости. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Толстой — не дьячковские дети-с!
— Вы,
дорогой мой, сердитесь, — сказал он, — но если бы вы знали, как мне тяжело! Я переживаю теперь ужасное время.
Дорогой мой, клянусь, мне не себя жаль, нет! Мне жаль жены и
детей. Если бы не
дети и не жена, то я давно бы уже покончил с собой.
—
Дорогое дитя, уже в тот день, когда я узнал, что ты
моя дочь, я забыл все прошлое, уже с того дня я живу дивным настоящим…
«Какая наивная, веселая, совсем
ребенок… — думала она, глядя на Ирену. — Такая же и я была когда-то! Как это было давно! Но по крайней мере ты,
мое дорогое дитя, ты останешься навсегда веселой, счастливой…».
— Что к
моему лицу надлежит, я повелитель их, но по
моей любви к ним и к отечеству друг их и товарищ во всем. Легко, Данилыч, властителю народа заставить величать себя; придворные и стиходеи чадом похвал и без указу задушить готовы: только делами утешно величие заслужить. Впрочем, не о себе хлопочу, mein Herzenskind [
Мое дорогое дитя (нем.).], а о благополучии вверенного мне Богом народа.
[
Мое дорогое дитя! (искаж. нем.)] все будет исполнено по-твоему.
— Внучка, милая внучка,
мое дорогое дитя,
моя яскулка (
моя ласточка), дай мне насмотреться на тебя, — мог он только сказать, утирая длинные усы, на которые капали слезы.
«Всю оставшуюся в
моем сердце любовь и нежность посвящу я тебе,
дорогое несчастное
дитя! — сказала Анжелика Сигизмундовна.
— Что мне за дело до
моей матери, я не
ребенок и совершенно самостоятелен, да и она не решится стать на
дороге к
моему счастью. Она слишком любит меня и хорошо знает, насколько серьезно
мое чувство к вам. В случае же чего мы спокойно обойдемся и без ее согласия.
— Единственное, милое,
дорогое мое дитя, я желал бы передать тебе то, что у меня тяжело лежит на сердце. Может быть, то, что хочу тебе сказать, не удастся сказать в другое время.
Сокровенные тайны души вырвались у него в эти минуты «Лиза, бедная Лиза, — говорил он, — помни,
мое милое,
дорогое дитя…
— Что с тобой,
моя дорогая? — продолжал он. — Я с некоторых пор замечаю, что ты что-то скрываешь. Будь откровенна,
дитя мое, я люблю тебя и всегда рад тебе помочь.
Смири,
дитя мое дорогое, свое сердце; ходи стопами тихими по пути Господню; не гордись, не превозносися; не то не сносить тебе своей головушки.
— Ты,
дорогой мой, схватываешь
мои мысли, как любовник взгляд своей любезной. Государыня не надышит на девчонку; лелеет ее, как
дитя свое, бережет от дурного глаза, видит в ней свое утешение, любимую игрушку; а тут… сам демон в образе Волынского обезобразит, искомкает это сокровище.
Помню одно еще обстоятельство, самое постыдное: сорвал я около
дороги какой-то голубенький цветочек, колокольчик, и дал его Лидочке,
моей девочке, пошутил с нею; и это бы ничего, вполне естественно, так как я очень люблю
моих детей и особенно Лидочку… но что я думал про себя, когда шутил?
Волнуется
моя душа, — о
дорогой мой мальчик, о
дитя мое любимое, волнуется, волнуется
моя душа!»
Больше всего меня занимала мысль, как они,
мои дорогие, устроятся без меня, и казалось мне, что устроятся сравнительно хорошо:
дети без отца всегда могут и имеют право рассчитывать на помощь; имел я некоторые надежды и на Николая Евгеньевича, к которому лично я опять-таки обращаться не мог.
Милое
дитя мое,
дорогой мой мальчик, душа
моя.
Тело
мое отлетит от меня и упадет, а я пойду выше,
дорогой мой мальчик, любимое
дитя мое, — я пойду выше.
— Неустрашимые и добрые люди, я продаю только то, что предлагаю: я играю на арфе и пою мною сложенные нехитрые песни. Я пою и играю потому, что я не умею делать ничего другого, а должна питать
детей и мужа. Слушайте
мою игру и да минует вас и всех, кто вам
дорог на родине вашей, всякое горе.