Неточные совпадения
Разговор этот происходил
утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы
сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
— Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую говорить, — сказал Степан Аркадьич. — Поезжай завтра
утром, классически,
делать предложение, и да благословит тебя Бог…
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с
утра еще
сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
— Так заезжай, пожалуйста, к Болям, — сказала Кити мужу, когда он в одиннадцать часов, пред тем как уехать из дома, зашел к ней. — Я знаю, что ты обедаешь в клубе, папа тебя записал. А
утро что ты
делаешь?
Она тоже не спала всю ночь и всё
утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она
сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и
сделала то, что она
сделала.
Левин уже давно
сделал замечание, что, когда с людьми бывает неловко от их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо от их излишней требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это случится и с братом. И, действительно, кротости брата Николая хватило не надолго. Он с другого же
утра стал раздражителен и старательно придирался к брату, затрогивая его за самые больные места.
30 сентября показалось с
утра солнце, и, надеясь на погоду, Левин стал решительно готовиться к отъезду. Он велел насыпать пшеницу, послал к купцу приказчика, чтобы взять деньги, и сам поехал по хозяйству, чтобы
сделать последние распоряжения перед отъездом.
«Завтра пойду рано
утром и возьму на себя не горячиться. Бекасов пропасть. И дупеля есть. А приду домой, записка от Кити. Да, Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж
делать! Опять отрицательно!»
При этом Метров рассказал председателю то же, что он рассказывал Левину, а Левин
сделал те же замечания, которые он уже
делал нынче
утром, но для разнообразия высказал и свое новое мнение, которое тут же пришло ему в голову.
Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с взлохмаченной бородой что-то
делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но
делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она проснулась в холодном поту.
В это время стоявший позади лакей
утер посланнику нос, и очень хорошо
сделал, иначе бы канула в суп препорядочная посторонняя капля.
Если бы кто взглянул из окошка в осеннее время и особенно когда по
утрам начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня
делала такие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
— Да, Петр Александрыч, — сказал он сквозь слезы (этого места совсем не было в приготовленной речи), — я так привык к детям, что не знаю, что буду
делать без них. Лучше я без жалованья буду служить вам, — прибавил он, одной рукой
утирая слезы, а другой подавая счет.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта,
делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с
утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
— Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании,
утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей
сделать… Она велела просить.
Катерина. Такая уж я зародилась горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что
сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое
утро уж нашли, верст за десять!
Варвара. Ах ты какой! Да ты слушай! Дрожит вся, точно ее лихорадка бьет; бледная такая, мечется по дому, точно чего ищет. Глаза, как у помешанной! Давеча
утром плакать принялась, так и рыдает. Батюшки мои! что мне с ней
делать?
— Твоя невеста! — закричал Пугачев. — Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем! — Потом, обращаясь к Белобородову: — Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем;
утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним
сделаем.
Утром, ровно в восемь часов, все общество собиралось к чаю; от чая до завтрака всякий
делал что хотел, сама хозяйка занималась с приказчиком (имение было на оброке), с дворецким, с главною ключницей.
Она надела на него красную рубашечку с галуном на вороте, причесала его волосики и
утерла лицо: он дышал тяжело, порывался всем телом и подергивал ручонками, как это
делают все здоровые дети; но щегольская рубашечка, видимо, на него подействовала: выражение удовольствия отражалось на всей его пухлой фигурке.
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с
утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что люди
делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она
сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой
утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
«По глупости и со скуки», — объяснил себе Самгин. Он и раньше не считал себя хозяином в доме, хотя держался, как хозяин; не считал себя вправе и
делать замечания Анфимьевне, но, забывая об этом, —
делал. В это
утро он был плохо настроен.
— Пращев исповедовался, причастился,
сделал все распоряжения, а
утром к его ногам бросилась жена повара, его крепостная, за нею гнался [повар] с ножом в руках. Он вонзил нож не в жену, а в живот Пращева, от чего тот немедленно скончался.
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает,
делает мысли неуклюжими. С
утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
— Оставь меня в покое, — строго сказал Самгин и быстро пошел в спальню за бельем для постели себе; ему удалось
сделать это, не столкнувшись с женой, а
утром Анфимьевна, вздыхая, сообщила ему...
Красавина. Стоит об этом толковать. Что ж ему делать-то! Так же бегает. А уж теперь пущай тут с
утра до ночи.
Красавина. Да вот тебе первое. Коли не хочешь ты никуда ездить, так у себя дома
сделай: позови баб побольше, вели приготовить отличный обед, чтобы вина побольше разного, хорошего; позови музыку полковую: мы будем пить, а она чтоб играла. Потом все в сад, а музыка чтоб впереди, да так по всем дорожкам маршем; потом опять домой да песни, а там опять маршем. Да так чтобы три дня кряду, а начинать с
утра. А вороты вели запереть, чтобы не ушел никто. Вот тебе и будет весело.
Она была бледна в то
утро, когда открыла это, не выходила целый день, волновалась, боролась с собой, думала, что ей
делать теперь, какой долг лежит на ней, — и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить еще ужас.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка
утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не
делал.
Смотрит ребенок и наблюдает острым и переимчивым взглядом, как и что
делают взрослые, чему посвящают они
утро.
— А ведь я не умылся! Как же это? Да и ничего не
сделал, — прошептал он. — Хотел изложить план на бумагу и не изложил, к исправнику не написал, к губернатору тоже, к домовому хозяину начал письмо и не кончил, счетов не поверил и денег не выдал —
утро так и пропало!
Казалось бы, заснуть в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды в день, зевая за обычным разговором, впадая в тупую дремоту, томясь с
утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и
делать и что «такова уж жизнь на свете».
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла извозчика и поехала к мужниной родне, не в Пасху и Рождество, на семейный обед, а
утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что
делать, и взять у них денег.
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама
делала ему постель, как опускала занавески, чтоб
утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
На другой день опять она ушла с
утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что
делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не
делает глупостей и в течение дня решительно забывает о Вере, только вечером и
утром она является в голове, как по зову.
Бабушка, отдав приказания с раннего
утра, в восемь часов
сделала свой туалет и вышла в залу к гостье и будущей родне своей, в полном блеске старческой красоты, с сдержанным достоинством барыни и с кроткой улыбкой счастливой матери и радушной хозяйки.
Весь дом смотрел парадно, только Улита, в это
утро глубже, нежели в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что
делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
— Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы
делайте, как хотите, и я буду
делать, что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до
утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не знаю!
— Что вы
делали сегодня
утром? — спросил Райский.
Когда он открывал глаза
утром, перед ним стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной, злой и холодной к нему Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя — одно, что могло нанести решительный удар его горячке,
сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.
Так они и
сделали. Впрочем, и Райский пробыл в Англии всего две недели — и не успел даже ахнуть от изумления — подавленный грандиозным оборотом общественного механизма жизни — и поспешил в веселый Париж. Он видел по
утрам Лувр, а вечером мышиную беготню, веселые визги, вечную оргию, хмель крутящейся вихрем жизни, и унес оттуда только чад этой оргии, не давшей уложиться поглубже наскоро захваченным из этого омута мыслям, наблюдениям и впечатлениям.
— Послушай, Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде не живопись, а Софью, и не
делать романов, если хочешь писать их… Лучше пиши по
утрам роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это не раздражает…
Проглотив несколько капель, она указала ему место на подушке и
сделала знак, чтоб он положил свою голову. Она положила ему руку на голову, а он украдкой
утирал слезы.
— Знаю многое, но всего не знаю. Конечно, от вас скрывать нечего… — обмерила она меня странным взглядом, улыбаясь и как бы соображая. — Вчера
утром он
сделал Катерине Николаевне, в ответ на письмо ее, формальное предложение выйти за него замуж.
— С тех пор, в то самое
утро, как мы с вами в последний раз виделись, я
сделала тот шаг, который не всякий способен понять и разобрать так, как бы понял его человек с вашим незараженным еще умом, с вашим любящим, неиспорченным, свежим сердцем.
«Теперь не поймаешь ее до
утра, а лошадей нет!» — с отчаянием сказал Затей. Мне стало жаль его; виноват был один я. «Ну нечего
делать, я останусь здесь до рассвета, лошади отдохнут, и мы поедем», — сказал я.
Мы собрались вчетвером
сделать прогулку поосновательнее и поехали часов в 11
утра, но и то было уж поздно.
Мы собрались всемером в Капштат, но с тем, чтоб
сделать поездку подальше в колонию. И однажды
утром, взяв по чемоданчику с бельем и платьем да записные книжки, пустились в двух экипажах, то есть фурах, крытых с боков кожей.