Неточные совпадения
Но это говорили его вещи, другой же голос в
душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За
дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Смеются вдвое в ответ на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от
души те, которые, впрочем, несколько плохо услыхали произнесенные им слова, и, наконец, стоящий далеко у
дверей у самого выхода какой-нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во всю жизнь свою и только что показавший перед тем народу кулак, и тот по неизменным законам отражения выражает на лице своем какую-то улыбку, хотя эта улыбка более похожа на то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у
дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И
душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью
души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Priest, твои карандаши;
В
дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник залётный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.
Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне,
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной
души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной
дверью буфета, стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась.
Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у
двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся и ничего не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих
душ отразилось в нем легкой досадой.
Никого, ни единой
души, не встретил он потом до самой своей комнаты; хозяйкина
дверь была заперта.
Кашель
задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились обратно к
двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним, и от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления и участия.
Скорее в обморок, теперь оно в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как в себе я бешенство умерил!
Глядел, и видел, и не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, —
За
двери прячется, боится быть в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с
душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин
душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в
дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
Он не знал, что делать, отпер
дверь, бросился в столовую, забежал с отчаяния в какой-то темный угол, выбежал в сад, — чтоб позвать кухарку, зашел в кухню, хлопая
дверьми, — нигде ни
души.
— Я вам сам
дверь отворю, идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей
душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам
дверь отворю!
— Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила, сидящего во рву львином! — закричал Веревкин, когда в
дверях столовой показалась высокая полная женщина в летней соломенной шляпе и в травянистого цвета платье. — Представь себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем, и теперь
душат друг друга такой ученостью, что у меня чуть очи изо лба не повылезли…
Половодов затворил
дверь в кабинет, раскурил сигару и приготовился слушать дядюшку, которому в глубине
души он все-таки не доверял.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на
душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али
дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Сидел я тогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок
надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется
дверь и — предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна.
А Кирсанов говорит, обращаясь к появившимся у
дверей голиафам: «Стой, а то его
задушу, Расступитесь, а то его
задушу».
Новый мир толкался в
дверь, наши
души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном.
Но все бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей
души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить
дверь хаты.
Сбежались люди; принялись стучать; высадили
дверь: хоть бы
душа одна.
Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни
души… Открытые
двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
Как в темной храмине, свету совсем неприступной, вдруг отверзается
дверь и луч денный, влетев стремительно в среду мрака, разгоняет оный, распростирался по всей храмине до дальнейших ее пределов, — тако, увидев суда, луч надежды ко спасению протек наши
души.
Он воротился смущенный, задумчивый; тяжелая загадка ложилась ему на
душу, еще тяжелее, чем прежде. Мерещился и князь… Он до того забылся, что едва разглядел, как целая рогожинская толпа валила мимо его и даже затолкала его в
дверях, наскоро выбираясь из квартиры вслед за Рогожиным. Все громко, в голос, толковали о чем-то. Сам Рогожин шел с Птицыным и настойчиво твердил о чем-то важном и, по-видимому, неотлагательном.
У Кожина захолонуло на
душе: он не ожидал, что все обойдется так просто. Пока баушка Лукерья ходила в заднюю избу за Феней, прошла целая вечность. Петр Васильич стоял неподвижно у печи, а Кожин сидел на лавке, низко опустив голову. Когда скрипнула
дверь, он весь вздрогнул. Феня остановилась в
дверях и не шла дальше.
В третьей комнате что-то зарыдало и заплакало разрывающим
душу тихим рыданием. Из двух первых комнат все встали и пошли к
дверям, откуда несся мерный плач.
Соловейчик толкнул
дверь и увидал, что слепой сидит на рыжем и
душит его за горло, а тот одною рукою слабо защищается, а другой держит набойчатую подушку.
Розанов посмотрел в отворенную
дверь темной диванной, вообразил, как завтра рано утром купцы придут сюда парить свои слежавшиеся за ночь
души, и сказал...
Уже одетые, они долго стояли в открытых
дверях, между коридором и спальней, и без слов, грустно глядели друг на друга. И Коля не понимал, но чувствовал, что в эту минуту в его
душе совершается один из тех громадных переломов, которые властно сказываются на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене руку и сказал...
Такова власть гения! Единственная власть, которая берет в свои прекрасные руки не подлый разум, а теплую
душу человека! Самолюбивая Женька прятала свое лицо в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у
дверей, таращил глаза от изумления.
Едва мать и отец успели снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где же они? давайте их сюда!»
Двери из залы растворились, мы вошли, и я увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!» Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна так дружески, с таким чувством ее обняла, что она ту же минуту всею
душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
— Живет! Вон окно-то — там и ютится. Был я у него намеднись, нагажено у него, насорено в горнице-то! Ни у
дверей, ни у окон настоящих запоров нет; войди к нему ночью,
задуши — никто три дня и не проведает! Да и сам-то он словно уж не в уме!
Он зашлепал — как плицами по воде — к
двери, и с каждым его шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы —
душа снова равномерно распределялась по всему телу, я дышал…
Я вскочил, не дожидаясь звонка, и забегал по комнате. Моя математика — до сих пор единственный прочный и незыблемый остров во всей моей свихнувшейся жизни — тоже оторвалась, поплыла, закружилась. Что же, значит, эта нелепая «
душа» — так же реальна, как моя юнифа, как мои сапоги — хотя я их и не вижу сейчас (они за зеркальной
дверью шкафа)? И если сапоги не болезнь — почему же «
душа» болезнь?
И потом безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял
дверь и уходил, улыбаясь через силу, чтобы удержать в
душе накипевшее горе и не выказать его сыну.
Я оставляю Крутогорск окончательно: предо мною растворяются
двери новой жизни, той полной жизни, о которой я мечтал, к которой устремлялся всеми силами
души своей…
Но только вдруг вслушиваюсь, и слышу, что из-за этой циновочной
двери льется песня… томная-претомная, сердечнейшая, и поет ее голос, точно колокол малиновый, так за
душу и щипет, так и берет в полон.
«Отец всемогущий, тебе вручаем
душу брата нашего; отверзи ей
дверь живота, возложи на нее брачное одеяние правды, более торжественное одеяние субботы вечныя, да представится она тебе чиста и непорочна, и услышит радостную песнь победы!»
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего у
дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на
душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
На боковых
дверях были написаны грубо и неискусно притча о блудном сыне, прение смерти и живота да исход
души праведного и грешного.
К чему рассказывать, мой сын,
Чего пересказать нет силы?
Ах, и теперь один, один,
Душой уснув, в
дверях могилы,
Я помню горесть, и порой,
Как о минувшем мысль родится,
По бороде моей седой
Слеза тяжелая катится.
Но с ним Фарлаф, чуждаясь славы,
Вдали от вражеских мечей,
В
душе презрев тревоги стана,
Стоял на страже у
дверей.
Это были послы по Савелиеву
душу: протопопа под надзором их требовали в губернский город. Через полчаса это знал весь город, и к дому Туберозова собрались люди, а через час
дверь этого дома отворилась, и из нее вышел готовый в дорогу Савелий. Наталья Николаевна провожала мужа, идучи возле него и склонясь своею голубиною головкой к его локтю.
Теперь ни в одной из этих комнат не было видно ни
души, но Дарьянов слышал, что в сенях, за
дверью, кто-то сильно работает сечкой, а в саду, под окном, кто-то другой не то трет кирпич, не то пилит терпугом какое-то железо.
Он поднялся, проворно запер
дверь, воротился к ней и взял ее за руки. Он не мог говорить: радость его
душила. Она с улыбкой глядела ему в глаза… в них было столько счастия… Она застыдилась.
Не могу умолчать и об разговоре с губернским полковником. Впустивши его в кабинет, Митенька даже счел за надобное притворить за ним
дверь поплотнее и вообще, кажется, предположил себе всласть отвести
душу беседой с этим сановником.
— Что пролетело по
душе его в эти минуты, какая борьба совершилась у железной воли с отцовскою любовью и разумностью, как уступил победу упорный дух?.. трудно себе представить; но когда раздался за
дверью голос Мазана: «Кушанье готово», дедушка вышел спокоен, и ожидавшие его жена и дочери, каждая у своего стула, не заметили на слегка побледневшем лице его ни малейшего гнева; напротив, он был спокойнее, чем поутру, даже веселее, и кушал очень аппетитно.
Я выслушал Брауна без смущения. В моей
душе накрепко была закрыта та
дверь, за которой тщетно билось и не могло выбиться ощущение щекотливости, даже — строго говоря — насилия, к которому я прибегал среди этих особых обстоятельств действия и места.
Алексея Абрамовича она боялась — остальные в доме боялись ее, хотя она никогда никому не сделала вреда; обреченная томному гаремному заключению, она всю потребность любви, все требования на жизнь сосредоточила в ребенке; неразвитая, подавленная
душа ее была хороша; она, безответная и робкая, не оскорблявшаяся никакими оскорблениями, не могла вынести одного — жестокого обращения Негрова с ребенком, когда тот чуть ему надоедал; она поднимала тогда голос, дрожащий не страхом, а гневом; она презирала в эти минуты Негрова, и Негров, как будто чувствуя свое унизительное положение, осыпал ее бранью и уходил, хлопнув
дверью.
В отворенных
дверях стояла Татьяна Власьевна и следила за всем происходившим с тупой болью в сердце; она теперь от
души ненавидела и надзирателя, и этого подрядчика, который купил мебель за треть цены.