Неточные совпадения
— Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка, — сказал Хлобуев, — старушка богомольная: на церкви и монастыри
дает, но помогать ближнему тугенька. А старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек
сотни четыре. Моськи, и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет шестьдесят, хоть она и зовет его: «Эй, малый!» Если гость как-нибудь себя не так поведет, так она за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут, право.
— Значит, сейчас позвоним и явится покупатель, нотариус Животовский, спекулянт, держи ухо остро! Но, сначала, Клим Иванович, на какого черта тебе тысячи денег? Не надобно тебе денег, тебе газета нужна или — книгоиздательство. На газету — мало десятков тысяч, надо
сотни полторы, две. Предлагаю:
давай мне эти двадцать тысяч, и я тебе обещаю через год взогнать их до двухсот. Обещаю, но гарантировать — не могу, нечем. Векселя могу
дать, а — чего они стоят?
— Родзянко-о! — ревели
сотни глоток. —
Давай Родзянку-у!
— Это парень предусмотрительно сам выдумал, — обратился он к Самгину, спрятав глаза в морщинах улыбки. — А Миша — достоверно деловой! Мы, стало быть, жалобу «Красному Кресту» втяпали — заплатите нам деньги, восемь
сотен с излишком. «Крест» требует: документы! Мы — согласились, а Миша: нет, можно
дать только копии… Замечательно казенные хитрости понимает…
— Почти вся газета живет моим материалом, — хвастался он, кривя рот. — Если б не я, так Робинзону и писать не о чем. Места мне мало
дают; я мог бы зарабатывать
сотни полторы.
Савва Морозов тысячи
давал, а я — Иван Дронов —
сотни тысяч
дам.
— Настоящих господ по запаху узнаешь, у них запах теплый, собаки это понимают… Господа — от предков
сотнями годов приспособлялись к наукам, чтобы причины понимать, и достигли понимания, и вот государь
дал им Думу, а в нее набился народ недостойный.
Всякий матрос вооружен был ножом и ананасом; за любой у нас на севере заплатили бы от пяти до семи рублей серебром, а тут он стоит два пенса; за шиллинг
давали дюжину, за испанский талер —
сотню.
И, наконец, уже прокутив эту предпоследнюю
сотню, посмотрел бы на последнюю и сказал бы себе: „А ведь и впрямь не стоит относить одну
сотню —
давай и ту прокучу!“ Вот как бы поступил настоящий Дмитрий Карамазов, какого мы знаем!
Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных
дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая
сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. [к вящей славе Господней (лат.).]
Потом мы пошли к берегу и отворотили один камень. Из-под него выбежало множество мелких крабов. Они бросились врассыпную и проворно спрятались под другие камни. Мы стали ловить их руками и скоро собрали десятка два. Тут же мы нашли еще двух протомоллюсков и около
сотни раковин береговичков. После этого мы выбрали место для бивака и развели большой огонь. Протомоллюсков и береговичков мы съели сырыми, а крабов сварили. Правда, это
дало нам немного, но все же первые приступы голода были утолены.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки
сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются, глядят на вас, приникают к земле,
дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону; на горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Отец ему
давал, и Слепушкин снова приносил в срок; отец мой ставил его в пример; а тот через неделю увеличивал куш и имел, таким образом, для своих оборотов тысяч пять в год наличными деньгами, за небольшие проценты двух-трех куличей, несколько фунтов фиг и грецких орехов да
сотню апельсин и крымских яблоков.
— Ну, ну, ладно… Притвори-ка дверь-то. Ладно… Так вот какое дело. Приходится везти мне эту стеариновую фабрику на своем горбу… Понимаешь? Деньжонки у меня есть… ну, наскребу тысяч с
сотню. Ежели их отдать — у самого ничего не останется. Жаль… Тоже наживал… да. Я и хочу так сделать: переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя
давать, как Ечкин. Ты ведь знаешь законы, так как это самое дело, по-твоему?
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская
дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким
сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта
дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Баушка Лукерья не спала всю ночь напролет, раздумывая,
дать или не
дать денег Кишкину. Выходило надвое: и
дать хорошо, и не
дать хорошо. Но ее подмывало налетевшее дикое богатство, точно она сама получит все эти
сотни тысяч. Так бывает весной, когда полая вода подхватывает гнилушки, крутит и вертит их и уносит вместе с другим сором.
— Нет… Я про одного человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не
дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот как знаю, потому как еще за казной набил руку на промыслах.
Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
— Жила она безалаберно, тратила много и безрасчетливо,
давала взаймы и начинала последнюю
сотню рублей так же весело и беспечно, как тогда, когда, приехав в столицу, расщипала трехтысячную связку ассигнаций.
Евгений Константиныч пригласил Лушу на первую кадриль и, поставив стул, поместился около голубого диванчика.
Сотни любопытных глаз следили за этой маленькой сценой, и в
сотне женских сердец закипала та зависть, которая не знает пощады. Мимо прошла m-me Майзель под руку с Летучим, потом величественно проплыла m-me Дымцевич в своем варшавском платье.
Дамы окидывали Лушу полупрезрительным взглядом и отпускали относительно Раисы Павловны те специальные фразы, которые жалят, как укол отравленной стрелы.
Они нас убивают десятками и
сотнями, — это
дает мне право поднять руку и опустить ее на одну из вражьих голов, на врага, который ближе других подошел ко мне и вреднее других для дела моей жизни.
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге,
сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не
дают и вас никуда не пускают!
— В жилу попал, — говорило купечество, видя, как Николаю Ивановичу газета
дает ежегодно
сотни тысяч барыша.
— Всякий имеет право своего слова.
Давая нам угадывать, что отдельных узлов всеобщей сети, уже покрывшей Россию, состоит теперь до нескольких
сотен, и развивая предположение, что если каждый сделает свое дело успешно, то вся Россия, к данному сроку, по сигналу…
«И для того, чтобы содержать столько солдат и делать такие огромные приготовления к убийству, расходуются ежегодно
сотни миллионов, т. е. такие суммы, которые были бы достаточны для воспитания народа и совершения самых огромных работ для общественной пользы и которые
дали бы возможность миролюбиво разрешить социальный вопрос.
— Вона! — сказал Лукашка. — На, веди к ней коня, а коли я долго не приду, ты коню сена
дай. К утру всё в
сотне буду.
— Да, молодец! без малого годов
сотню прожил, а на всем веку не бывал так радостен, как сегодня. Благодарение творцу небесному, очнулись наконец право-славные!.. Эх, жаль! кабы господь продлил дни бывшего воеводы нашего, Дмитрия Юрьевича Милославского, то-то был бы для него праздник!..
Дай бог ему царство небесное! Столбовой был русский боярин!.. Ну, да если не здесь, так там он вместе с нами радуется!
Благоговейные рассказы старых лакеев о том, как их вельможные бары травили мелких помещиков, надругались над чужими, женами и невинными девушками, секли на конюшне присланных к ним чиновников, и т. п., — рассказы военных историков о величии какого-нибудь Наполеона, бесстрашно жертвовавшего
сотнями тысяч людей для забавы своего гения, воспоминания галантных стариков о каком-нибудь Дон-Жуане их времени, который «никому спуску не
давал» и умел опозорить всякую девушку и перессорить всякое семейство, — все подобные рассказы доказывают, что еще и не очень далеко от нас это патриархальное время.
Во многих лавках и закрытых клетках пели соловьи, знаменитые курские соловьи, за которых любители платили
сотни рублей. На развале — пряники, изюм, чернослив, шептала, урюк горами высились. Гармонисты, песенники, рожечники, гусляры — повсюду. Около материй толпились бабы в паневах, сарафанах и платках и модные дамы-помещицы. Коридор и полы лавок были мягки от свежего душистого сена и травы — душистой мяты и полыни.
— Мерзавцы! — кричал Саша, ругая начальство. — Им
дают миллионы, они бросают нам гроши, а
сотни тысяч тратят на бабёнок да разных бар, которые будто бы работают в обществе. Революции делает не общество, не барство — это надо знать, идиоты, революция растёт внизу, в земле, в народе.
Дайте мне пять миллионов — через один месяц я вам подниму революцию на улицы, я вытащу её из тёмных углов на свет…
Город наш существует уже
сотни лет, и за все время он не
дал родине ни одного полезного человека — ни одного!
Доримедонт Васильич видел, как Грайворону схватили и повлекли и как
сотни рук все стремились
дать ему хоть одного пинка или затрещину. В общем это выходило, по соображениям Дон-Кихота, для одного довольно много, и он вступился. Он расправил свои руки и отбил Грайворону, а потом, крикнув: «Зинобей!», примчал отбитого трубача в Протозаново и снова скрылся на своих вихрях.
— Ты поэтому твое чисто личное оскорбление, — продолжала Елена тем же насмешливым тоном, — ставишь превыше возможности не
дать умереть с голоду
сотням людей!.. После этого ты, в самом деле, какой-то пустой и ничтожный человек! — заключила она как бы в удивлении.
—
Давай!.. Пароль… лозунг… отзыв… Хорошо! Что это?.. «Воина третьей
сотни, Ивана Лосева, за злостное похищение одного индейского петуха и двух поросят выколотить завтрашнего числа перед фрунтом палками». Дело! «Господин полковой командир изъявляет свою совершенную признательность господину пятисотенному начальнику Буркину…»
— А я бы не
дал за это ни гроша, — сказал Зарядьев. — Дело другое, если б я мог размозжить ему голову… Неугомонный! буян!.. Ну что прибыли, что он ворвался в траншеи с
сотнею солдат?.. Эка потеха!.. терять людей из одного удальства!..
— Тьфу, пропасть! — вскричал Зарядьев, бросив на пол свою трубку, — наладил одно: молодец да молодец!
Давай сюда этого молодца! Милости просим начистоту: так я с одним взводом моей роты расчешу его адскую
сотню так, что и праха ее не останется. Что, в самом деле, за отметной соболь? Господи боже мой! Да пусть пожалует к нам сюда, на Нерунг, хоть днем, хоть ночью!
Не будь упрям, мой милый Соломон;
Давай червонцы. Высыпи мне
сотню,
Пока тебя не обыскали.
Лупачев. Да, это известие
дает совсем другой оборот делу. Тут уж не
сотни тысяч, а миллионы...
Пётр ничего не сказал ему, даже не оглянулся, но явная и обидная глупость слов дворника возмутила его. Человек работает,
даёт кусок хлеба не одной
сотне людей, день и ночь думает о деле, не видит, не чувствует себя в заботах о нём, и вдруг какой-то тёмный дурак говорит, что дело живёт своей силой, а не разумом хозяина. И всегда человечишка этот бормочет что-то о душе, о грехе.
Кроме Юры Паратино, никто не разглядел бы лодки в этой черно-синей морской
дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно утихая от недавнего гнева. Но прошло пять, десять минут, и уже любой мальчишка мог удостовериться в том, что «Георгий Победоносец» идет, лавируя под парусом, к бухте. Была большая радость, соединившая
сотню людей в одно тело и в одну Душу!
— Хуже я Семенова, глупее его? Я ж его моложе, я ж красивый, я ж ловкий… да вы
дайте мне за что ухватиться зубом,
дайте ж мне хоша бы малое дело в руки, я тотчас всплыву наверх, я так крылья разверну — ахнешь, залюбуешься! При моей красоте лица и корпуса — могу я жениться на вдове с капиталом, а? И даже на девице с приданым, — отчего это недостойно меня? Я могу
сотни народа кормить, а — что такое Семенов? Даже противно смотреть… некоторый сухопутный сом: ему бы жить в омуте, а он — в комнате! Чудище!
Кума. Где ж им дознаться. Пьяные все. Да больше за приданым гонятся. Легко ли,
дают за девкой-то две шубы, матушка моя, расстегаев шесть, шаль французскую, холстов тоже много что-то да денег, сказывали, две
сотни.
— А ведь напрасно ты не
дал ему листок махорки, — сказал ему поп Иван. — За это на суде Тойон простил бы тебе не менее
сотни грехов.
Бургмейер. Зачем? Затем, что на землю сниспослан новый дьявол-соблазнитель! У человека тысячи, а он хочет
сотни тысяч. У него
сотни тысяч, а ему
давай миллионы, десятки миллионов! Они тут, кажется, недалеко… перед глазами у него. Стоит только руку протянуть за ними, и нас в мире много таких прокаженных, в которых сидит этот дьявол и заставляет нас губить себя, семьи наши и миллионы других слепцов, вверивших нам свое состояние.
Платонов. Сколько угодно! (Подходит к Осипу и
дает ему пощечину.) Что? Шатаешься? Подожди, не так еще зашатаешься, когда
сотни палок будут дробить твою пустую голову! Помнишь, как умер рябой Филька?
— Чать, не каждый день наезжают, а запоры у тебя крепкие, собаки злые — больно-то трусить, кажись бы, нечего…
Давай красных, за каждую
сотню по двадцати рублев «романовскими» [Так фальшивомонетчики зовут настоящие ассигнации, по родовой фамилии государя.].
Когда же наконец стал отец Михаил поминать усопших родителей Чапурина и перебрал их чуть не до седьмого колена, Патап Максимыч как баба расплакался и решил на обитель три
сотни серебром
дать и каждый год мукой с краснораменских мельниц снабжать ее.
— Уж, право, не знаю, что присоветовать. Опаслив у нас батюшка-то! Вот разве что: дочь у него засиделась, двадцать пятый на Олену пошел. Лет пять женихи наезжают, дело-то все у них не клеится. В приданом не могут сойтись. Опричь там салопа, платьев, самовара, двести целковых деньгами просят, а поп больше
сотни не может
дать.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что
дадут, и за то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы
сотню пудов чистого золота каждый год получали…
— Молви отцу, — говорил он,
давая деньги, — коли нужно ему на обзаведенье, шел бы ко мне —
сотню другу-третью с радостью
дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты заработаешь. Ну, а когда же работать начнешь у меня?
Сотня-другая врачей, видящих в больных людях лишь объекты для своих опытов, не
дает еще права клеймить целое сословие, к которому принадлежат эти врачи.