Неточные совпадения
Бобчинский (перебивая).Марья Антоновна, имею честь поздравить!
Дай бог вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает рукою), чтоб можно было на ладонку посадить, да-с! Все будет мальчишка
кричать: уа! уа! уа!
«Орудуй, Клим!» По-питерски
Клим дело оборудовал:
По блюдцу деревянному
Дал дяде и племяннице.
Поставил их рядком,
А сам вскочил на бревнышко
И громко
крикнул: «Слушайте!»
(Служивый не выдерживал
И часто в речь крестьянина
Вставлял словечко меткое
И в ложечки стучал...
Ка-тай!»
Ни
дать ни взять под розгами
Кричал Агап, дурачился,
Пока не допил штоф.
Кричим: постой,
дай срок!
Дала кусок,
Дала другой —
Не ест,
кричит:
«Посыпь сольцой...
Так вот что с парнем сталося.
Пришел в село да, глупенький,
Все сам и рассказал,
За то и сечь надумали.
Да благо подоспела я…
Силантий осерчал,
Кричит: «Чего толкаешься?
Самой под розги хочется?»
А Марья, та свое:
«
Дай, пусть проучат глупого!»
И рвет из рук Федотушку.
Федот как лист дрожит.
— Вы
дали? —
крикнул сзади Облонский и, прижав руку сестры, прибавил: — Очень мило, очень мило! Неправда ли, славный малый? Мое почтение, графиня.
— Постой, постой! —
закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, — совсем было забыл… У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с собой… думал найти вас в Грузии, а вот где Бог
дал свидеться… Что мне с ними делать?..
Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как не так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она
дала скачок в сторону. Он привстал на стременах,
крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и был таков.
— А,
давай его сюда! —
закричал он, увидевши Порфирия, вошедшего с щенком.
Кричат: „Бал, бал, веселость!“ — просто дрянь бал, не в русском духе, не в русской натуре; черт знает что такое: взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит весь в черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и
давай месить ногами.
Лакей тут же захлопнул
даму дверцами, закидал ступеньками и, ухватясь за ремни сзади коляски,
закричал кучеру: «Пошел!»
Дама везла только что услышанную новость и чувствовала побуждение непреодолимое скорее сообщить ее.
Все, не исключая и самого кучера, опомнились и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске
дам, брань и угрозы чужого кучера: «Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе
кричал в голос: сворачивай, ворона, направо!
— Ваше королевское величество! молчите, молчите, ради бога! —
закричал Янкель. — Молчите! Мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не видели: мы
дадим вам два золотых червонца.
—
Давай совет прежде старшие! —
закричали в толпе.
— Ступай же, говорят тебе! —
кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки, и как он ни упирался ногами, но был наконец притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. — Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь, собака, когда тебе
дают ее!
— Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я цирюльнику
даю два червонца за то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто червонных
давай, жид! — Тут гайдук закрутил верхние усы. — А как не
дашь ста червонных, сейчас
закричу!
— Не
давать им, не
давать им строиться и становиться в ряды! —
кричал кошевой. — Разом напирайте на них все курени! Оставляйте прочие ворота! Тытаревский курень, нападай сбоку! Дядькивский курень, нападай с другого! Напирайте на тыл, Кукубенко и Палывода! Мешайте, мешайте и розните их!
— Ясновельможные паны! —
кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Ясновельможные паны! Слово только
дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!
— Хоть бы умереть-то
дали спокойно! —
закричала она на всю толпу, — что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите еще!.. И то в шляпе один… Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!
— А ты, такая-сякая и этакая, —
крикнул он вдруг во все горло (траурная
дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
Не явилась тоже и одна тонная
дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью,
кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Раскольников попросил было опять говорить, но ему уже не
дали докончить: все
кричали и теснились около Лужина с ругательствами и угрозами.
И бегу, этта, я за ним, а сам
кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с
дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
Так ли я говорю? —
кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих
дам, — так ли?
— Неужели
дала? —
крикнул кто-то со стороны из вошедших,
крикнул и захохотал во всю глотку.
— Дуня, прощай же! —
крикнул Раскольников уже в сени, —
дай же руку-то!
— Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы… вы… —
закричал он в восторге, — вы источник доброты, чистоты, разума и… совершенства!
Дайте вашу руку,
дайте… вы тоже
дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! —
крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу
дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— Петр Петрович! —
закричала она, — защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной
дамой в несчастии, что на это есть суд… я к самому генерал-губернатору… Она ответит… Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.
Но, делу
дать хотя законный вид и толк,
Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питьё
Моё
С песком и с илом?
«Стой! стой!» — раздался голос, слишком мне знакомый, — и я увидел Савельича, бежавшего нам навстречу. Пугачев велел остановиться. «Батюшка, Петр Андреич! —
кричал дядька. — Не покинь меня на старости лет посреди этих мошен…» — «А, старый хрыч! — сказал ему Пугачев. — Опять бог
дал свидеться. Ну, садись на облучок».
— Что ты там шепчешь, старый хрыч? —
закричал Хлопуша. — Я тебе
дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог
даст, и ты щипцов понюхаешь… А покамест смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его
кричат: «Руку…
дай руку…»
— Я сам был свидетелем, я ехал рядом с Бомпаром. И это были действительно рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и
кричать в лицо ему: «Зачем
даете деньги нашему царю, чтоб он бил нас? У него своих хватит на это».
— Вот видите? — упрекнула
дама Самгина. — А вы
кричите: крушение!
— Молчать! — свирепо
крикнул толстый офицер. — Кто вам
дал право…
Вбежали два лакея, буфетчик, в двери встал толстый человек с салфеткой на груди,
дама колотила кулаком по столу и
кричала...
— Белья
дайте, полотенцев… Что же
кричать? Казнят, не беспокойтесь.
Но смеялась только высокая, тощая
дама, обвешанная с плеч до колен разнообразными пакетами, с чемоданом в одной руке, несессером в другой; смеялась она визгливо, напряженно, из любезности; ей было очень неудобно идти, ее толкали больше, чем других, и, прерывая смех свой, она тревожно
кричала шутникам...
— Кум! —
закричал он в полуоткрытое окно маленького домика. — Дай-кось дроби…
— Приезжает домой светская
дама с гостьей и
кричит на горничную: «Зачем это вы переставили мебель и вещи в гостиной так глупо, бессмысленно?» — «Это не я-с, это барышня приказали». Тогда мамаша говорит гостье: «У моей дочери замечательно остроумная фантазия».
— Это — преувеличение! — решительно
крикнула дама в очках. — Мой сын — прапорщик.
— Дуй, бей,
давай углей, — сипло
кричал он, повертываясь в углах. У мехов раскачивалась, точно богу молясь, растрепанная баба неопределенного возраста, с неясным, под копотью, лицом.
— Саша,
дайте мне полушалок, —
крикнула Никонова, постучав кулаком в тесовую переборку.
— А! так-то, кума! Хорошо, вот брат
даст вам знать! А ты заплатишь мне за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с вами! Разбойники, душегубцы! —
кричал он, идучи по двору. — Заплатишь мне за бесчестье!
— Ну иди, иди! — отвечал барин. — Да смотри, не пролей молоко-то. — А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? —
кричал потом. — Вот я тебе
дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!
Придет Анисья, будет руку ловить целовать: ей
дам десять рублей; потом… потом, от радости,
закричу на весь мир, так
закричу, что мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»
— Что кричишь-то? Я сам
закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! —
кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния;
давай вексель на его имя; ты теперь не пьян, в своем уме,
давай, говорю тебе, я без того не выйду…
— Приезжает ко мне старушка в состоянии самой трогательной и острой горести: во-первых, настает Рождество; во-вторых, из дому пишут, что дом на сих же днях поступает в продажу; и в-третьих, она встретила своего должника под руку с
дамой и погналась за ними, и даже схватила его за рукав, и взывала к содействию публики,
крича со слезами: «Боже мой, он мне должен!» Но это повело только к тому, что ее от должника с его
дамою отвлекли, а привлекли к ответственности за нарушение тишины и порядка в людном месте.