Неточные совпадения
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце
жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья
дать».
Он стоял с обеими
дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках,
сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь.
Так ли я говорю? — кричал Разумихин, потрясая и
сжимая руки обеих
дам, — так ли?
Я сроду никого не только не кусала,
Но так гнушаюсь зла,
Что
жало у себя я вырвать бы
дала,
Когда б я знала,
Что жить могу без
жала...
Марина не
дала ему договорить, — поставив чашку на блюдце, она
сжала пальцы рук в кулак, лицо ее густо покраснело, и, потрясая кулаком, она проговорила глуховатым голосом...
Тихо тянулись дни, тихо вставало горячее солнце и обтекало синее небо, распростершееся над Волгой и ее прибрежьем. Медленно ползли снегообразные облака в полдень и иногда,
сжавшись в кучу, потемняли лазурь и рассыпались веселым дождем на поля и сады, охлаждали воздух и уходили дальше,
дав простор тихому и теплому вечеру.
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как
сжалось у меня сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не
дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.
Они, казалось, все более и более
жались друг к другу; и когда подъедешь к ним вплоть, они смыкаются сплошной стеной, как будто толпа богатырей, которые стеснились, чтоб
дать отпор нападению и не пускать сквозь.
Мы очень разнообразили время в своем клубе: один писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но все
жались к камину, потому что как ни красиво было небо, как ни ясны ночи, а зима
давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
Плохонький зал, переделанный из какой-то оранжереи, был скупо освещен десятком ламп; по стенам висели безобразные гирлянды из еловой хвои, пересыпанной бумажными цветами. Эти гирлянды придавали всему залу похоронный характер. Около стен, на вытертых диванчиках, цветной шпалерой разместились
дамы; в глубине, в маленькой эстраде, заменявшей сцену, помещался оркестр; мужчины
жались около дверей. Десятка два пар кружились по залу, подымая облако едкой пыли.
Не так довольны были только одни
дамы, но все же и им понравилось красноречие, тем более что за последствия они совсем не боялись и ждали всего от Фетюковича: «наконец-то он заговорит и, уж конечно, всех победит!» Все поглядывали на Митю; всю речь прокурора он просидел молча,
сжав руки, стиснув зубы, потупившись.
— Нет, не нужно, нельзя! Это было бы оскорблением ему.
Дай руку.
Жму ее — видишь, как крепко! Но прости!
— Не слушаю и ухожу. — Вернулась. — Говорите скорее, не буду перебивать. Ах, боже мой, если б вы знали, как вы меня обрадовали!
Дайте вашу руку. Видите, как крепко, крепко
жму.
Дай руку, пожми мою, видишь, как хорошо
жмешь.
Из лесу на пляшущих птиц начинает сыпаться иней, потом хлопья снега, подымается ветер, — набегают тучи, закрывают луну, мгла совершенно застилает
даль. Птицы с криком
жмутся к Весне.
Когда он, оканчивая, глубоко тронутый, благодарил публику, — все вскочило в каком-то опьянении,
дамы махали платками, другие бросились к кафедре,
жали ему руки, требовали его портрета.
Полицейские суетились, чиновники в мундирах
жались к стене,
дамы толпились около наследника в том роде, как дикие окружают путешественников…
— Вот и вышло, что ревнуешь… да. Разве я не знаю, как ты его все время
жмешь?.. Одним словом, он придет, и ты
дашь ему денег.
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы,
дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее голову,
сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала…
Пашка в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не
давал. Да и трудно было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи
жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
И он крепко
сжал мою руку. Я от всего сердца
дал ему обещание.
Набоб лениво окинул эту толпу
дам и едва заметно улыбнулся, заметив около Прозорова съежившуюся Лушу, которая сегодня казалась совсем маленькой девочкой, точно вся она
сжалась и ушла в себя.
Замечу мимоходом, что Марья Ивановна очень хорошо знает это обстоятельство, но потому-то она и выбрала Анфису Петровну в поверенные своей сплетни, что, во-первых, пренебрежение мсьё Щедрина усугубит рвение Анфисы Петровны, а во-вторых, самое имя мсьё Щедрина всю кровь Анфисы Петровны мгновенно превратит в сыворотку, что также на руку Марье Ивановне, которая, как
дама от природы неблагонамеренная, за один раз желает сделать возможно большую сумму зла и уязвить своим
жалом несколько персон вдруг.
Он бы, может быть, и еще что-нибудь прибавил к своему столь позднему восклицанию, но Лямшин ему не
дал докончить: вдруг и изо всей силы обхватил он и
сжал его сзади и завизжал каким-то невероятным визгом.
За ужином Термосесов, оставив
дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосесовым на «ты»,
жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.
— Итак, господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете мою мысль, я знаю вашу готовность! Если мы соединим то и другое, а главное, если
дадим нашим усилиям надлежащее направление, то, будьте уверены, ни зависть, ни неблагонамеренность не осмелятся уязвить нас своим
жалом, я же, с своей стороны, во всякое время готов буду ходатайствовать о достойнейших пред высшим начальством. Прощайте, господа! не смею удерживать вас посреди ваших полезных занятий. До свидания!
Мне пришлось собираться среди матросов, а потому мы взаимно мешали друг другу. В тесном кубрике среди раскрытых сундуков едва было где повернуться. Больт взял взаймы у Перлина, Чеккер — у Смита. Они считали деньги и брились наспех, пеня лицо куском мыла. Кто зашнуровывал ботинки, кто считал деньги. Больт поздравил меня с прибытием, и я, отозвав его,
дал ему пять золотых на всех. Он
сжал мою руку, подмигнул, обещал удивить товарищей громким заказом в гостинице и лишь после того открыть, в чем секрет.
Как же, как же. Как говорится: того согрей, тем свету
дай и все притом благословляй.(Зое, тихо.)
Жми ее,
жми.(Исчезает.)
Надобно быстро подсечь, и если рыба невелика, то легонько ее вытащить; если же вы послышите большую рыбу, то после подсечки, которая должна быть довольно сильна, чтобы
жало крючка могло вонзиться глубже, надобно
дать ей свободу ходить на кругах, не ослабляя лесы, и не вдруг выводить на поверхность воды, а терпеливо дожидаться, когда рыба утомится и сделается смирна; тогда, смотря по удобству берега или подведя поближе, взять ее рукою под жабры, если берег крут — или вытащить ее таском, если берег полог, для чего надобно отбежать назад или в сторону.
— То-то, что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет, говорят, случись неравно что, старому человеку как словно грешно поперек сделать; а молодому-то и подзатыльничка
дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот что! Я ли рад на печи лежать: косить ли,
жать ли, пахать ли, никогда позади не стану!
— Э, э! Теперь так вот ко мне зачал
жаться!.. Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо и как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался, а? Как услышал чужой голос, так ластиться стал: чужие-то не свои, знать… оробел,
жмешься… Ну, смотри же, Гришутка, не балуйся тут, — ох, не балуйся, — подхватил он увещевательным голосом. — Станешь баловать, худо будет: Глеб Савиныч потачки
давать не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки и пропадешь… как есть пропадешь!..
Юлия Сергеевна лениво поднялась и вышла, слегка прихрамывая, так как отсидела ногу. В дверях показалась
дама, худая, очень бледная, с темными бровями, одетая во все черное. Она
сжала на груди руки и проговорила с мольбой...
— Я могу
дать шрифт, — сказал Евсей, вздохнув. Задача была кончена. Он сидел, наклонив голову,
сжимая между колен крепко стиснутые руки, и прислушивался к словам девушки.
Что-то грозное пробежало по лицам, закраснелось в буйном пламени костра, взметнулось к небу в вечно восходящем потоке искр. Крепче
сжали оружие холодные руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую грудь под выстрелы. — Да, да! — закричала душа, в смерти утверждая жизнь. Но ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла
даль и ширь.
Она взяла из вазы, ласково протянув мне, а я машинально
сжал его — георгин цвета вишни. Затем я, также машинально, опустил руку в карман и вытащил потемневшие розовые лепестки, которыми боялся сорить.
Дама исчезла. Я понял, что она хотела сказать этим, значительно позже.
В зале стали накрывать на стол;
дамы вышли поотдохнуть в спальню Софьи Карловны, а мужчины
жались по углам.
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы
дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» пропищал хриплый женский голос сзади его, и рука нищенки всё крепче
сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам: старушка, низенькая, сухая, с большим брюхом, так сказать, повисла на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев, висел криво и косо на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим на воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий на поверхности души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
Захватив последний сверток в пятьдесят фридрихсдоров, я успел, совсем неприметно, сунуть его в руку бледной
даме; мне это ужасно захотелось тогда сделать, и тоненькие, худенькие ее пальчики, помню, крепко
сжали мою руку в знак живейшей благодарности.
До самого отъезда он не развеселился; от времени до времени
сжимал и разжимал руку, глядел себе на ладонь, говорил, что ему страшнее всего умереть без покаяния, от удара, и что он зарок себе
дал: не сердиться, так как от сердца кровь портится и к голове приливает…
— Конечно, поймет. Чудесно, почтеннейшая!
Дайте вашу ручку, — сказал Сергей Петрович и крепко
сжал руку друга-хозяйки.
Мой Аполлинарий тоже имел в виду со временем достичь такого счастия и мог надеяться сделать гораздо более своего дяди, потому что он обладал двумя большими талантами, которые могли быть очень приятны в светском обхождении: Аполлинарий играл на гитаре две песни: «Девушка крапивушку
жала» и вторую, гораздо более трудную — «Под вечер осенью ненастной», и, что еще реже было в тогдашнее время в провинциях, — он умел сочинять прекрасные стихи
дамам, за что, собственно, и был выгнан из семинарии.
Все уж знали, в чем дело и, крестясь, начинали расходиться, как вдруг послышалось: «барыня, барыня!» и все опять столпились и
сжались, чтобы
дать ей дорогу, но все тоже хотели видеть, чтò она будет делать.
Салай Салтаныч. Люди берут деньги, спасибо скажут, а тебе
давай, — ты бранишь. А что ты был? Я тебе жизнь
давал, человеком делал. Кабы умен был, барином жил, — и тебе хорошо, и мне хорошо. Кто виноват? Сама себя бьет, кто не чисто
жнет.
Ну, видя ее бедность, я
дала ей тут же платье — купец один мне дарил: чудное платье, крепрошелевое, не то шикнешинетеневое, так как-то материя-то эта называлась, — но только узко оно мне в лифике было. Шитвица-пакостница не потрафила, да я, признаться, и не люблю фасонных платьев, потому
сжимают они очень в грудях, я все вот в этаких капотах хожу.
О господин мой, как она жалка;
Я, слыша речь ее, расплакался.
Шесть, семь ребят в лохмотьях,
Лежащих на соломе без кусочка хлеба
Насущного. — Как я вообразил их крик:
«Мать!
дай нам хлеба, — хлеба… мать! —
дай хлеба!»
Признаться, сердце
сжалось у меня.
Дай тысячу мне
жал змеиных, чтоб
Я мог облить врага холодным ядом
Твоим…
Пока Бася вела свои разговоры, а
дамы любовались щелками, — девочка
жалась к коленям бабушки, ласкаясь, как кошечка.
Он ловок был, со вкусом был одет,
Изящно был причесан и так
дале.
На пальцах перстни изливали свет,
И галстук надушен был, как на бале.
Ему едва ли было двадцать лет,
Но бледностью казалися покрыты
Его чело и нежные ланиты, —
Не знаю, мук ли то последних след,
Но мне давно знаком был этот цвет, —
И на устах его, опасней
жалаЗмеи, насмешка вечная блуждала.
—
Давай,
давай осколки!» — «Неправда! — орала я,
сжимая в кулаке драгоценные останки и бия ногами в туго натянутый свод одеяла.
Дама подала руку остолбенелому Ивану Ильичу и почти ущипнула, а не
сжала ее.