Неточные совпадения
Не успели пушкари опамятоваться
от этого зрелища, как их ужаснуло новое;
загудели на соборной колокольне колокола, и вдруг самый большой из них грохнулся вниз.
Красавец обер-кельнер с начинавшимся
от шеи пробором в
густых напомаженных волосах, во фраке и с широкою белою батистовою грудью рубашки, со связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки в карманы, презрительно прищурившись, строго отвечал что-то остановившемуся господину.
Открыв ослепленные глаза, Левин сквозь
густую завесу дождя, отделившую его теперь
от Колка, с ужасом увидал прежде всего странно изменившую свое положение зеленую макушу знакомого дуба в середине леса.
Блестящие, казавшиеся темными
от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища кого-то.
Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких, когда-то
густых и прекрасных волос, с осунувшимся, худым лицом и большими, выдававшимися
от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она выбирала что-то.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь
от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает
от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
(Из записной книжки Н.В. Гоголя.)]
густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие
от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой
густой темноте.
Чичиков разрешился тоже междуиметием смеха, но, из уважения к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также стало колебаться
от смеха, хотя плечи и не тряслись, потому что не носили
густых эполет.
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы увидите тотчас отличье
от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет не поднялся <бы> так, а у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они
гуще, чем у другого.
— Ах, батюшка! ах, благодетель мой! — вскрикнул Плюшкин, не замечая
от радости, что у него из носа выглянул весьма некартинно табак, на образец
густого кофия, и полы халата, раскрывшись, показали платье, не весьма приличное для рассматриванья.
И туловище генерала стало колебаться
от смеха. Плечи, носившие некогда
густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне
густые эполеты.
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой
от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёлы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял
густыеОгромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад.
Но что бы ни было, читатель,
Увы! любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Есть место: влево
от селенья,
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени
густойПоставлен памятник простой.
Ободрительный крик раздался по всей толпе, и вновь далеко
загудело от козацкого крика все поле.
Бросила прочь она
от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по
густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего
от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
Недалеко
от него стоял хорунжий, длинный-длинный, с
густыми усами, и, казалось, не было у него недостатка в краске на лице; любил пан крепкие меды и добрую пирушку.
Предводитель шайки разбойников Робин
Гуд [Робин
Гуд — легендарный герой английских народных баллад, неустрашимый атаман разбойников, защитник угнетенных
от произвола феодалов.]».
Хотя б уж ты в окружности росла,
Густою тению ветвей моих покрытой,
От непогод бы я быть мог тебе защитой...
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно
густую толпу, наехал я на казака, отставшего
от своих товарищей; я готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: «Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?»
Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в давно отцветшей, но еще
густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела на скамейке, накинув по обыкновению белый платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых
от росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею.
Особенно бесцеремонно шумели за большим столом у стены, налево
от него, — там сидело семеро, и один из них, высокий, тонкий, с маленькой головой, с реденькими усами на красном лице, тенористо и задорно врезывал в
густой гул саркастические фразы...
Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти
от печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей,
гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима
от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета,
густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю
от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди,
гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Ее с одной стороны ограничивает невысокая песчаная насыпь железной дороги, с другой —
густое мелколесье, еще недавно оно примыкало вплоть к насыпи,
от него осталось множество пней разной высоты, они торчат по всей равнине.
В то же время, наблюдая жизнь города, он убеждался, что процесс «успокоения», как туман, поднимается снизу,
от земли, и что туман этот становится все
гуще, плотнее.
— Уничтожай его! — кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая
от себя детей одного за другим, он бросал их на диван, а они, снова наскакивая на него, тыкали пальцами ему в ребра, под колени. Клим никогда не участвовал в этой грубой и опасной игре, он стоял в стороне, смеялся и слышал
густые крики Глафиры...
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже
от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным
густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
— А я, видишь ли, вице-председательница «Общества помощи девицам-сиротам», — школа у нас, ничего, удачная школа, обучаем изящным рукоделиям, замуж выдаем девиц, оберегаем
от соблазнов. В тюремном комитете членствую, женский корпус весь в моих руках. — Приподняв
густые брови, она снова и уже острее усмехнулась.
Отмахиваясь
от густого дыма, Самгин спросил себя...
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся
от деревни к деревне
густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
«Вероятно, это были взятки. Чего
от меня хотел
Гудим? Действовал он незаконно. Заключительный совет его — странная выходка».
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света
от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал
густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
От сытости и водки приятно кружилась голова, вкусно морозный воздух требовал глубоких вдыханий и, наполняя легкие острой свежестью, вызывал бодрое чувство. В памяти
гудел мотив глупой песенки...
Лицо его обросло темной,
густой бородкой, глазницы углубились, точно у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели
от радости, что он выздоровел. С лица похожий на монаха, одет он был, как мастеровой; ноги, вытянутые на средину комнаты, в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные на груди, темные, точно у металлиста, он — в парусиновой блузе, в серых, измятых брюках.
Он еще не бежит с толпою, он в стороне
от нее, но вот ему уже кажется, что люди всасывают его в свою
гущу и влекут за собой.
Густой запах цветов опьянял, и Климу казалось, что, кружась по дорожке сада, он куда-то уходит
от себя.
Началось это с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь
густую муть февральской метели и вдруг, недалеко
от желтого здания гимназии, наскочил на Дронова, — Иван стоял на панели, держа в одной руке ремень ранца, закинутого за спину, другую руку, с фуражкой в ней, он опустил вдоль тела.
Дорога
от станции к городу вымощена мелким булыжником, она идет по берегу реки против ее течения и прячется в
густых зарослях кустарника или между тесных группочек берез.
Самгин движением плеча оттолкнулся
от стены и пошел на Арбат, сжав зубы, дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, — в горлышко ее дует ветер, и она
гудит...
Он — в углу, слева
от окна, плотно занавешенного куском темной материи, он вскакивает со стула, сжав кулаки, разгребает руками
густой воздух, грозит пальцем в потолок, он пьянеет
от своих слов, покачивается и, задыхаясь, размахнув руками, стоит несколько секунд молча и точно распятый.
— Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки движения, шли группы людей,
гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый,
от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете.
Он заслужил в городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды
Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв «большой шлем»,
от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее,
гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что
от очков ее отскакивают синие огни…
Стиснутые в одно плотное, многоглавое тело, люди двигались все ближе к Самгину,
от них исходил
густой, едкий запах соленой рыбы, детских пеленок, они кричали...
Именно это чувство слышал Клим в
густых звуках красивого голоса, видел на лице, побледневшем, может быть,
от стыда или страха, и в расширенных глазах.
За углом — шумели, и хотя шум был не силен,
от него кружилась голова. Дождь сыпался
гуще, и голова лошади, высунувшись из-за угла, понуро качалась.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь
густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и
от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Вся женская грубость и грязь, прикрытая нарядами, золотом, брильянтами и румянами, —
густыми волнами опять протекла мимо его. Он припомнил свои страдания, горькие оскорбления, вынесенные им в битвах жизни: как падали его модели, как падал он сам вместе с ними и как вставал опять, не отчаиваясь и требуя
от женщин человечности, гармонии красоты наружной с красотой внутренней.
Вечером зажгли огни под деревьями; матросы группами теснились около них; в палатке пили чай, оттуда слышались пение, крики. В песчаный берег яростно бил бурун: иногда подойдешь близко, заговоришься, вал хлестнет по ногам и бахромой рассыплется по песку. Вдали светлел
от луны океан, точно ртуть, а в заливе, между скал, лежал
густой мрак.