Я долго, чуть не со слезами, смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома на всех карнизах и на
гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а на земле перед окном — кривоногих людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
Луна, задернутая паром, стояла тусклым пятном над самым
гребнем крыши, и ветер свистал пискливым свистом из-за угла стены.
Неточные совпадения
[В рукописи стерто два слова.] мелькали красные
крыши господских строений, коньки и
гребни сзади скрывшихся изб и верхняя надстройка господского дома, а над всей этой кучей дерев и
крыш старинная церковь возносила свои пять играющих верхушек.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем —
крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и черные поля; мягкими увалами они уходили к синему
гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке
крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...
Раскаленный
гребень чесал солому
крыш, кривые огненные пальцы перебирали плетни, играя на них, как на гуслях, в дымном воздухе разносилось злорадно ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти нежно звучавший треск тающего дерева.
Поддавшись какому-то грустному обаянию, я стоял на
крыше, задумчиво следя за слабыми переливами сполоха. Ночь развернулась во всей своей холодной и унылой красе. На небе мигали звезды, внизу снега уходили вдаль ровною пеленой, чернела
гребнем тайга, синели дальние горы. И от всей этой молчаливой, объятой холодом картины веяло в душу снисходительною грустью, — казалось, какая-то печальная нота трепещет в воздухе: «Далеко, далеко!»
Высокий частокол с зубчатым
гребнем скрывал
крышу здания; лес подступал к нему с трех сторон.
Сердце билось, в висках стучало, в воображении рисовалась верхушка
крыши и
гребень стены, потом заплаканное лицо матери, доброе лицо Гаврилова и его трое детей.
Мы шли, шли… Никто из встречных не знал, где деревня Палинпу. На нашей карте ее тоже не было. Ломалась фура, мы останавливались, стояли, потом двигались дальше. Останавливались над провалившимся мостом, искали в темноте проезда по льду и двигались опять. Все больше охватывала усталость, кружилась голова. Светлела в темноте ровно-серая дорога, слева непрерывно тянулась высокая городская стена, за нею мелькали вершины деревьев,
гребни изогнутых
крыш, — тихие, таинственно чуждые в своей, особой от нас жизни.