Неточные совпадения
— Ай
барин! не прогневался,
Разумная головушка!
(Сказал ему Яким.)
Разумной-то головушке
Как не
понять крестьянина?
А свиньи ходят по́ земи —
Не видят неба век!..
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он
понимает так же, как и
барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Камердинер, чувствуя себя невиноватым, хотел оправдываться, но, взглянув на
барина,
понял по его лицу, что надо только молчать и, поспешно извиваясь, опустился на ковер и стал разбирать целые и разбитые рюмки и бутылки.
— Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко
понимаешь! Так — то! Ты бы про себя помнил, как
барина обирать, да енотовые шубы таскать!
Поняв чувства
барина, Корней попросил приказчика прийти в другой раз. Оставшись опять один, Алексей Александрович
понял, что он не в силах более выдерживать роль твердости и спокойствия. Он велел отложить дожидавшуюся карету, никого не велел принимать и не вышел обедать.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне
понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он жил у хороших
господ, он всегда был своими
господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Все узнали, что приехала барыня, и что Капитоныч пустил ее, и что она теперь в детской, а между тем
барин всегда в девятом часу сам заходит в детскую, и все
понимали, что встреча супругов невозможна и что надо помешать ей.
Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми серебряными волосами неподвижно стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на
господ, очевидно ничего не
понимая и не желая
понимать.
Вышло то, что
барин и мужик как-то не то чтобы совершенно не
поняли друг друга, но просто не спелись вместе, не приспособились выводить одну и ту же ноту.
Русский мужик сметлив и умен: он
понял скоро, что
барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое, но как именно, каким образом взяться, — этого еще не смыслит, говорит как-то чересчур грамотно и затейливо, мужику невдолбеж и не в науку.
Они встретились взглядами и чутьем
поняли друг друга: барин-де завалился спать, можно и заглянуть кое-куда.
— Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам, как
господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу
понять, почему вам это название не нравится.
Городовой мигом все
понял и сообразил. Толстый
господин был, конечно, понятен, оставалась девочка. Служивый нагнулся над нею разглядеть поближе, и искреннее сострадание изобразилось в его чертах.
Илья. Ну, не вам будь сказано: гулял. Так гулял, так гулял! Я говорю: «Антон, наблюдай эту осторожность!» А он не
понимает. Ах, беда, ах, беда! Теперь сто рублей человек стуит, вот какое дело у нас, такого
барина ждем, а Антона набок свело. Какой прямой цыган был, а теперь кривой! (3апевает басом.) «Не искушай…»
Карандышев. Я,
господа… (Оглядывает комнату.) Где ж они? Уехали? Вот это учтиво, нечего сказать! Ну, да тем лучше! Однако когда ж они успели? И вы, пожалуй, уедете! Нет, уж вы-то с Ларисой Дмитриевной погодите! Обиделись? —
понимаю. Ну, и прекрасно. И мы останемся в тесном семейном кругу… А где же Лариса Дмитриевна? (У двери направо.) Тетенька, у вас Лариса Дмитриевна?
Карандышев. Да,
господа, я не только смею, я имею право гордиться и горжусь! Она меня
поняла, оценила и предпочла всем. Извините,
господа, может быть, не всем это приятно слышать; но я счел своим долгом поблагодарить публично Ларису Дмитриевну за такое лестное для меня предпочтение.
Господа, я сам пью и предлагаю выпить за здоровье моей невесты!
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня
понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет
господину коменданту принять надлежащие меры…»
— Какое о недоимке, братец ты мой! — отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, — так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно,
барин; разве он что
понимает?
— В таком случае я не
понимаю твоего
барина. Одинцова очень мила — бесспорно, но она так холодно и строго себя держит, что…
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А
господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а
понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
— Аз не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка. Заметив, что
барин смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: — Не
понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят «я», — «аз» говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
—
Господа мои, хорошие, — взывает солдат, дергая ворот шинели, обнажая острый кадык. — Надобно искать причину этого разрушительного дела, надо
понять: какая причина ему? И что это значит: война?
— Ну, что же я сделаю, если ты не
понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто:
господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
— Не можем,
господа, как хотите! Одолела нужда. У меня — внуки, четверо, а сын хворый, фабрика ему чахотку дала. Отец Агафон
понял, дай ему господи…
— Настоящих
господ по запаху узнаешь, у них запах теплый, собаки это
понимают…
Господа — от предков сотнями годов приспособлялись к наукам, чтобы причины
понимать, и достигли понимания, и вот государь дал им Думу, а в нее набился народ недостойный.
— Не попал,
господа! Острамился, простите Христа ради! Ошибся маленько, в головизу метил ему, а — мимо!
Понимаете вещь? Ах, отцы святые, а?
«Жестоко вышколили ее», — думал Самгин, слушая анекдоты и
понимая пристрастие к ним как выражение революционной вражды к старому миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее, чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению к людям, особенно к тем, которые метят на роли вождей, «учителей жизни», «объясняющих
господ».
— Не все в книге Иова мы должны
понимать так прямолинейно, как написано, ибо эта книга иной расы и крови, — расы, непростительно согрешившей пред
господом и еще милостиво наказанной…
Она так полно и много любила: любила Обломова — как любовника, как мужа и как
барина; только рассказать никогда она этого, как прежде, не могла никому. Да никто и не
понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что не было понятий; только Илья Ильич
понял бы ее, но она ему никогда не высказывала, потому что не
понимала тогда сама и не умела.
— Надеюсь, что ты
понял свой проступок, — говорил Илья Ильич, когда Захар принес квасу, — и вперед не станешь сравнивать
барина с другими.
Захар ничего не отвечал и решительно не
понимал, что он сделал, но это не помешало ему с благоговением посмотреть на
барина; он даже понурил немного голову, сознавая свою вину.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто
понимает, куда так торопливо бежит какой-то
господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Все, что я мог
понять из ее рассказов, было то, что она как-то тесно связана с каким-то «la Maison de monsieur Andrieux — hautes nouveautes, articles de Paris, etc.», [Магазином
господина Андрие — последние новинки, парижские изделия и т. д. (франц.).] и даже произошла, может быть, из la Maison de monsieur Andrieux, но она была как-то отторгнута навеки от monsieur Andrieux par ce monstre furieux et inconcevable, [От
господина Андрие этим ужасным и непостижимым чудовищем… (франц.)] и вот в том-то и заключалась трагедия…
Чего не
понять? говорит да дает коробки, так значит: отнеси
господам».
Лишь только вышли за
бар, в открытое море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану; глядя на него, то же сделал, с великим неудовольствием, отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу не потревожила морская болезнь: я не испытал и не
понял ее.
Общество разделилось на две партии: одна признавала выгодным и безопасным предложение
барина, другая видела в этом подвох, сущность которого она не могла
понять и которого поэтому особенно боялась.
Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он извиняется за то, что настаивает на том, что
господа сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью видят и
понимают лучше его, но что делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя обязанность.
Она очень легко и без усилия
поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она
поняла, что люди эти шли за народ против
господ; и то, что люди эти сами были
господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими.
— А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими
господами и дамами скучно, — рассказывала она. — Потом, когда я стала
понимать, я увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня не было, отца я не любила и девятнадцати лет я с товаркой ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
— Скажи своему
барину, олух ты этакий, что я умер, — ругался Виктор Васильич. —
Понимаешь умер?.. Так и скажи…
— Какой это замечательно умный человек, Сергей Александрыч. Вы представить себе не можете! Купцы его просто на руках носят… И какое остроумие! Недавно на обвинительную речь прокурора он ответил так: «
Господа судьи и
господа присяжные… Я могу сравнить речь
господина прокурора с тем, если б человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта, к уху».
Понимаете: восторг и фурор!..
О, ты
понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, ты тотчас бы и искусил
Господа, и веру в него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший тебя.
— Отменно умею понимать-с, — тотчас же отрезал
господин, давая знать, что ему и без того известно, кто он такой. — Штабс я капитан-с Снегирев-с, в свою очередь; но все же желательно узнать, что именно побудило…
— Так вы бы так и спросили с самого начала, — громко рассмеялся Митя, — и если хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеводнишнего дня, с самого утра, тогда и
поймете, куда, как и почему я пошел и поехал. Пошел я,
господа, третьего дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него три тысячи денег под вернейшее обеспечение, — это вдруг приспичило,
господа, вдруг приспичило…
— Деньги,
господа? Извольте,
понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу. Ну, вот они, мои деньги, вот считайте, берите, все, кажется.
Видите,
господа, я ведь
понимаю, что в этом случае на меня улики страшные: всем говорил, что его убью, а вдруг его и убили: как же не я в таком случае?
Господа, — воскликнул я вдруг от всего сердца, — посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не
понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть
понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…
—
Понимаю,
понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашу доброту со мной, беспримерную, достойную благороднейших душ. Мы тут трое сошлись люди благородные, и пусть все у нас так и будет на взаимном доверии образованных и светских людей, связанных дворянством и честью. Во всяком случае, позвольте мне считать вас за лучших друзей моих в эту минуту жизни моей, в эту минуту унижения чести моей! Ведь не обидно это вам,
господа, не обидно?
— Где ты мог это слышать? Нет, вы,
господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
— Что ж,
господа, я вас не виню, я готов…
Понимаю, что вам ничего более не остается.