Неточные совпадения
Солнце закатилось,
и ночь последовала за
днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в
гору, хотя уже не так круто.
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит —
и путник осторожный
Несется в
гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке распевая,
деваПрядет,
и, зимних друг
ночей,
Трещит лучинка перед ней.
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного
и не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь
день и ночь, тружусь, иногда голова
горит, сердце замирает, по
ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы лучше… а о ком?
И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя
дни и ночи текут мирно, не внося буйных
и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается
гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега
и образует приращение почвы.
Но через
день, через два прошло
и это,
и, когда Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя
и долее обыкновенного
горел у ней огонь в комнате по
ночам.
—
Ночью пир
горой. Э, черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей,
и распорядился бы с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли с любопытством
и, как водится, приобщили к
делу.
Долго сидели мы у костра
и слушали рев зверей. Изюбры не давали нам спать всю
ночь. Сквозь дремоту я слышал их крики
и то
и дело просыпался. У костра сидели казаки
и ругались. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, кружились
и одна за другой гасли в темноте. Наконец стало светать. Изюбриный рев понемногу стих. Только одинокие ярые самцы долго еще не могли успокоиться. Они слонялись по теневым склонам
гор и ревели, но им уже никто не отвечал. Но вот взошло солнце,
и тайга снова погрузилась в безмолвие.
На другой
день чуть свет мы все были уже на ногах.
Ночью наши лошади, не найдя корма на корейских пашнях, ушли к
горам на отаву. Пока их разыскивали, артельщик приготовил чай
и сварил кашу. Когда стрелки вернулись с конями, я успел закончить свои работы. В 8 часов утра мы выступили в путь.
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая
ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без
дна; над головою свесилась
гора и вот-вот, кажись, так
и хочет оборваться на него!
И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх,
и еще
и язык высунула
и дразнит!
Весь небольшой поток захватывается желобом, или колодою, то есть выдолбленною половинкою толстого дерева, которую плотно упирают в бок
горы; из колоды струя падает прямо на водяное колесо,
и дело в шляпе: ни плотины, ни пруда, ни вешняка, ни кауза… а колотовка постукивает да мелет себе помаленьку
и день и ночь.
— Ей-богу. Ты посмотри у него в комнатке: круглые сутки,
днем и ночью, лампадка
горит перед образами. Он очень до бога усердный… Только я думаю, что он оттого такой, что тяжелые грехи на нем. Убийца он.
Призадумался честной купец
и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая
и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а
и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной
и негаданной:
и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим,
и стоит он на
горе каменной, вышина той
горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими,
и ведут к тому терему ступеней три тысячи,
и на каждой ступени стоит по воину персидскому
и день и ночь, с саблею наголо булатного,
и ключи от тех дверей железныих носит королевишна на поясе.
Шитье ратницкой амуниции шло
дни и ночи напролет. Все, что могло держать в руке иглу, все было занято. Почти во всяком мещанском домишке были устроены мастерские. Тут шили рубахи, в другом месте — ополченские кафтаны, в третьем — стучали сапожными колодками. Едешь, бывало, темною
ночью по улице — везде
горят огни, везде отворены окна, несмотря на глухую осень,
и из окон несется пар, говор, гам, песни…
Сижу я дома, а меня словно лихоманка ломает: то озноб, то жарынь всего прошибает; то зуб с зубом сомкнуть не могу, то весь так
и горю горма. Целую
Ночь надо мной баба промаялась, ни-ни, ни одной минуточки не сыпал. На другой
день, раным-ранехонько, шасть ко мне дядя Федот в избу.
Убедившись в том, что товарищ его был убит, Михайлов так же пыхтя, присядая
и придерживая рукой сбившуюся повязку
и голову, которая сильно начинала болеть у него, потащился назад. Батальон уже был под
горой на месте
и почти вне выстрелов, когда Михайлов догнал его. — Я говорю: почти вне выстрелов, потому что изредка залетали
и сюда шальные бомбы (осколком одной в эту
ночь убит один капитан, который сидел во время
дела в матросской землянке).
На другой
день часов еще в девять утра к Марфину приехал старик Углаков, встревоженный, взволнованный,
и, объявив с великим
горем, что вчера в
ночь Пьер его вдруг, ни с того, ни с сего, ускакал в Петербург опять на службу, спросил, не может ли Егор Егорыч что-нибудь объяснить ему по этому поводу.
— А страшно, так встану на колени, помолюсь —
и все как рукой снимет! Да
и чего бояться?
днем — светло, а
ночью у меня везде, во всех комнатах, лампадки
горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой у меня бал! Заступники да угодники Божии — вот
и весь мой бал!
Соперники одной дорогой
Всё вместе едут целый
день.
Днепра стал темен брег отлогий;
С востока льется
ночи тень;
Туманы над Днепром глубоким;
Пора коням их отдохнуть.
Вот под
горой путем широким
Широкий пересекся путь.
«Разъедемся, пора! — сказали, —
Безвестной вверимся судьбе».
И каждый конь, не чуя стали,
По воле путь избрал себе.
Меж тем по долам, по
горамИ в белый
день,
и по
ночамНаш витязь едет непрестанно.
Рыбак
и витязь на брегах
До темной
ночи просидели
С душой
и сердцем на устах —
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна
гора;
Встает луна — все тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо покрывало
На
деву спящую, Руслан
Идет
и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы,
и любви желает…
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет…
Они вовлекали бога своего во все
дела дома, во все углы своей маленькой жизни, — от этого нищая жизнь приобретала внешнюю значительность
и важность, казалась ежечасным служением высшей силе. Это вовлечение бога в скучные пустяки подавляло меня,
и невольно я все оглядывался по углам, чувствуя себя под чьим-то невидимым надзором, а
ночами меня окутывал холодным облаком страх, — он исходил из угла кухни, где перед темными образами
горела неугасимая лампада.
Ночами, чувствуя, что в сердце его, уже отравленном, отгнивает что-то дорогое
и хорошее, а тело
горит в бурном вожделении, он бессильно плакал, — жалко
и горько было сознавать, что каждый
день не даёт, а отнимает что-то от души
и становится в ней пусто, как в поле за городом.
«Вдруг ударило солнце теплом,
и земля за два
дня обтаяла, как за неделю; в
ночь сегодня вскрылась Путаница,
и нашёлся Вася под мостом, ниже портомойни. Сильно побит, но сам в реку бросился или сунул кто — не дознано пока. Виня Ефима, полиция допрашивала его, да он столь
горем ушиблен, что заговариваться стал
и никакого толка от него не добились. Максим держит руки за спиной
и молчит, точно заснул; глаза мутные, зубы стиснул.
День и ночь работаю как каторжный, рвусь, надседаюсь
и горю как в огне адском; но варварству предательств
и злодейству не вижу еще перемены, не устает злость
и свирепство, а можно ли от домашнего врага довольно охраниться, всё к измене, злодейству
и к бунту на скопищах.
Гордей Евстратыч, пока разыгрывалась в пятовском доме эта тяжелая драма, после первого порыва отчаяния бросился в разгул
и не выходил из шабалинского дома, где стоял
день и ночь пир
горой.
— А вот как, Юрий Дмитрич: я был смолоду рыбаком, не знал устали, трудился
день и ночь; раз пять тонул, заносило меня погодою к басурманам; словом, натерпелся всякого
горя, а деньжонок не скопил.
Слезам этим суждено было не пересыхать многие
и многие
дни и ночи. С того самого
дня горе, как червь, основалось в сердце молодой женщины.
Во весь этот
день Дуня не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной.
Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула
и мрачная
ночь окутала избы
и площадку, Дуня взяла на руки сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород
и там уже дала полную волю своему отчаянию. В эту
ночь на голову
и лицо младенца, который спокойно почивал на руках ее, упала не одна горькая слеза…
Уж с утра до вечера
и снова
С вечера до самого утра
Бьется войско князя удалого,
И растет кровавых тел
гора.
День и ночь над полем незнакомым
Стрелы половецкие свистят,
Сабли ударяют по шеломам,
Копья харалужные трещат.
Мертвыми усеяно костями,
Далеко от крови почернев,
Задымилось поле под ногами,
И взошел великими скорбями
На Руси кровавый тот посев.
В третий
день окончилась борьба
На реке кровавой, на Каяле,
И погасли в небе два столба,
Два светила в сумраке пропали.
Вместе с ними, за море упав,
Два прекрасных месяца затмились
Молодой Олег
и Святослав
В темноту ночную погрузились.
И закрылось небо,
и погас
Белый свет над Русскою землею,
И. как барсы лютые, на нас
Кинулись поганые с войною.
И воздвиглась на Хвалу Хула,
И на волю вырвалось Насилье,
Прянул Див на землю,
и была
Ночь кругом
и горя изобилье...
Тихими
ночами лета море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми
дня, дремлет оно, чуть вздыхая,
и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть
ночью по его густой
и теплой воде, синие искры
горят под руками, синее пламя разливается вокруг,
и душа человека тихо тает в этом огне, ласковом, точно сказка матери.
Эта страсть
горела в нем
дни и ночи, он всецело поглощался ею
и, хватая всюду сотни
и тысячи рублей, казалось, никогда не мог насытиться шелестом
и звоном денег.
Часов в двенадцать
дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза
горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным
и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую
ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату.
Ночь мы проводили в балагане на Осиновой, а чем свет отправлялись на охоту. В этих случаях Николай Матвеич был неумолим
и не позволял нежиться. После целого
дня шатания с ружьем по
горам мы возвращались домой к вечеру, усталые до последней степени,
и клялись друг другу, что это уже в последний раз.
Мое живое воображение рисовало мне такую картину отчаяния моей бедной матери, что эта картина преследовала меня
день и ночь,
и я даже захворал с
горя.
Целую
ночь горели огни в помещичьих усадьбах,
и звонко долдонила колотушка,
и собаки выли от страха, прячась даже от своих; но еще больше стояло покинутых усадеб, темных, как гробы,
и равнодушно коптил своей лампою сторож, равнодушно поджидая мужиков, —
и те приходили, даже без Сашки Жегулева, даже
днем,
и хозяйственно, не торопясь, растаскивали по бревну весь дом.
За околицей Арефа остановился
и долго смотрел на белые стены Прокопьевского монастыря, на его высокую каменную колокольню
и ряды низких монастырских построек. Его опять охватило такое
горе, что лучше бы, кажется, утопиться в Яровой, чем ехать к двоеданам. Служняя слобода вся спала,
и только в Дивьей обители слабо мигал одинокий огонек,
день и ночь горевший в келье безыменной затворницы.
Наступило лето, сухое
и знойное, за Окою
горели леса,
днём над землёю стояло опаловое облако едкого дыма,
ночами лысая луна была неприятно красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей, вода реки, отражая мутное небо, казалась потоком холодного
и густого подземного дыма.
Был солнечный, прозрачный
и холодный
день; выпавший за
ночь снег нежно лежал на улицах, на крышах
и на плешивых бурых
горах, а вода в заливе синела, как аметист,
и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были голы до пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки
и груди. Стройно
и необычно сладостно неслось пение хора по неподвижной глади воды.
И вот, когда таинственное предчувствие уведомило Юру о рыбьих намерениях, вся Балаклава переживает несколько тревожных, томительно напряженных
дней. Дежурные мальчики
день и ночь следят с высоты
гор за заводами, баркасы держатся наготове. Из Севастополя приехали скупщики рыбы. Местный завод консервов приготовляет сараи для огромных партий.
В церкви среди толпы народа я узнавал
и своих крестьян
и прифрантившихся дворовых. Много было густых приглаженных волос уже не белых, а от старости с сильно зеленоватым оттенком. При сравнительно дальнем переходе по холодной
ночи в церковь, нагретую дыханием толпы
и сотнями горящих свечей,
дело не обошлось без неожиданной иллюминации. Задремавший старик поджег сзади другому скобку,
и близко стоящие бабы стали шлепать горящего по затылку, с криком: «Дедушка,
горишь! Дедушка,
горишь!»
Туда Аксинья подавала им есть
и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня
и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся на него. По
ночам Изот
и Панков отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Лобышки. Я смотрел с
горы, как на черной — или посеребренной луною — реке мелькает чечевица лодки, летает над нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана парохода, — смотрел
и чувствовал себя участником великого, тайного
дела.
Большие покои тяготили Марфу Андревну своей пустотой,
и она сходила в них редко, только при гостях, которые тоже посещали ее очень редко, или в других каких-нибудь экстренных случаях, встречавшихся еще реже. Большие покои нижнего этажа целые зимние
дни спали, но зато оживлялись с большою энергиею
ночью. Это было оживление совершенно особенное, напоминавшее слегка то, что бывает будто на Лысой
горе на шабаше.
Тоскливо с ними: пьют они, ругаются между собою зря, поют заунывные песни,
горят в работе
день и ночь, а хозяева греют свой жир около них. В пекарне тесно, грязно, спят люди, как собаки; водка да разврат — вся радость для них. Заговорю я о неустройстве жизни — ничего, слушают, грустят, соглашаются; скажу: бога, — мол, — надо нам искать! — вздыхают они, но — непрочно пристают к ним мои слова. Иногда вдруг начнут издеваться надо мной, непонятно почему. А издеваются зло.
Много
дев у нас в
горах;
Ночь и звезды в их очах;
С ними жить завидна доля,
Но еще милее воля!
Не женися, молодец,
Слушайся меня:
На те деньги, молодец,
Ты купи коня!
Однажды близ кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у
горы,
Две
ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью
ночь,
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я: подруги нет!
Ищу, зову — пропал
и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал!.. с этих пор
Постыли мне все
девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не
делил.
Я жить спешил в былые годы,
Искал волнений
и тревог,
Законы мудрые природы
Я безрассудно пренебрег.
Что ж вышло? Право смех
и жалость!
Сковала душу мне усталость,
А сожаленье
день и ночьТвердит о прошлом. Чем помочь!
Назад не возвратят усилья.
Так в клетке молодой орел,
Глядя на
горы и на дол,
Напрасно не подъемлет крылья —
Кровавой пищи не клюет,
Сидит, молчит
и смерти ждет.
Сгустились тучи, ветер веет,
Трава пустынная шумит;
Как черный полог,
ночь висит;
И даль пространная чернеет;
Лишь там, в дали степи обширной,
Как тайный луч звезды призывной,
Зажжен случайною рукой,
Горит огонь во тьме ночной.
Унылый путник, запоздалый,
Один среди глухих степей,
Плетусь к ночлегу; на своей
Клячонке тощей
и усталой
Держу я путь к тому огню;
Ему я рад, как счастья
дню…
—
Ночь теперь если тихая… — начал он с заметным удовольствием, — вода не колыхнется, как зеркало… Смола на носу лодки
горит… огромным таким кажется пламенем… Воду всю освещает до самого
дна: как на тарелке все рассмотреть можно, каждый камышек…
и рыба теперь попадется… спит… щука всегда против воды… ударишь ее острогой… встрепенется… кровь из нее брызнет в воду — розовая такая…
Там
день и ночь горит лампада
Пред ликом
Девы Пресвятой...