Неточные совпадения
«О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи, Господу помолимся», как бы дышала вся
церковь голосом протодьякона.
«Полегче! легче!» — слышится
голос, телега спускается с кручи: внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда, блестит в стороне крест сельской
церкви; болтовня мужиков и невыносимый аппетит в желудке…
Всюду ослепительно сверкали огни иллюминаций, внушительно гудел колокол Ивана Великого, и радостный звон всех
церквей города не мог заглушить его торжественный
голос.
— Ну, — сказал он, не понижая
голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие
церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
Раздалось несколько шлепков, похожих на удары палками по воде, и тотчас сотни
голосов яростно и густо заревели; рев этот был еще незнаком Самгину, стихийно силен, он как бы исходил из открытых дверей
церкви, со дворов, от стен домов, из-под земли.
Всюду над Москвой, в небе, всё еще густо-черном, вспыхнули и трепетали зарева, можно было думать, что сотни медных
голосов наполняют воздух светом, а
церкви поднялись из хаоса домов золотыми кораблями сказки.
Испанцев в
церквах совсем нет; испанок немного больше. Все метисы, тагалы да заезжие европейцы разных наций. Мы везде застали проповедь. Проповедники говорили с жаром, но этот жар мне показался поддельным; манеры и интонация
голоса у всех заученные.
— А вот и я готов, — подошел Алексей Петрович: — пойдемте в
церковь. — Алексей Петрович был весел, шутил; но когда начал венчанье,
голос его несколько задрожал — а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж не кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
Не будучи в состоянии угомонить этот тайный
голос, она бесцельно бродила по опустелым комнатам, вглядывалась в
церковь, под сенью которой раскинулось сельское кладбище, и припоминала. Старик муж в могиле, дети разбрелись во все стороны, старые слуги вымерли, к новым она примениться не может… не пора ли и ей очистить место для других?
В первое же воскресенье
церковь была битком набита народом. Съехались послушать не только прихожане-помещики, но и дальние. И вот, в урочное время, перед концом обедни, батюшка подошел к поставленному на амвоне аналою и мягким
голосом провозгласил...
— Так учит святая
церковь, и мы должны, как дети, подчинять ее материнскому
голосу свои суемудрые толкования, хотя бы…
Он пришел рано: почти никого еще не было в
церкви; дьячок на клиросе читал часы; изредка прерываемый кашлем,
голос его мерно гудел, то упадая, то вздуваясь.
— Что же в ней такое, сорок-то сороков
церквей, что ли? — спросил явно насмешливым
голосом Николай Силыч.
Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во всем, — ни для каких случайностей нет места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы имеют значение скорее символическое: напомнить, что мы единый, могучий миллионноклеточный организм, что мы — говоря словами «Евангелия» древних — единая
Церковь. Потому что история Единого Государства не знает случая, чтобы в этот торжественный день хотя бы один
голос осмелился нарушить величественный унисон.
Но мрак все более и более завладевает горизонтом; высокие шпили
церквей тонут в воздухе и кажутся какими-то фантастическими тенями; огни по берегу выступают ярче и ярче;
голос ваш звонче и яснее раздается в воздухе.
Свежий ветерок врывался сквозь чугунную решетку в окно и то приподнимал ткань на престоле, то играл сединами священника, или перевертывал лист книги и тушил свечу. Шаги священника и дьячка громко раздавались по каменному полу в пустой
церкви;
голоса их уныло разносились по сводам. Вверху, в куполе, звучно кричали галки и чирикали воробьи, перелетавшие от одного окна к другому, и шум крыльев их и звон колоколов заглушали иногда службу…
И вообще, — продолжал Евгений с несколько уже суровым взором, — для каждого хлыста главною заповедью служит: отречься от всего, что требуют от него
церковь, начальство, общежитие, и слушаться только того, что ему говорит его внутренний
голос, который он считает после его радений вселившимся в него от духа святого, или что повелевает ему его наставник из согласников, в коем он предполагает еще большее присутствие святого духа, чем в самом себе.
Совершить прием Сусанны Николаевны в ложу между моими кузьмищевскими масонами положено было в половине филипповского поста, и посвящение это произошло гораздо торжественнее, чем предполагалось. Часов в десять вечера в одну из суббот Сусанна Николаевна должна была доехать на лошади, заложенной в одиночку, вместе с своим поручителем Сверстовым до
церкви, отстоящей от дому, по крайней мере, в полуверсте. Однако, сойдя с лестницы, Сусанна Николаевна объявила решительным
голосом, что она желает идти пешком.
По окончании службы, когда начали выходить из
церкви, то на паперти к Сусанне Николаевне подошел Аггей Никитич; она, уже слышавшая от Лябьевых обо всем, что с ним произошло, приветливо поклонилась ему, и Аггей Никитич тихим, но вместе с тем умоляющим
голосом проговорил...
Красота ее все более и более поражала капитана, так что он воспринял твердое намерение каждый праздник ходить в сказанную
церковь, но дьявольски способствовавшее в этом случае ему счастье устроило нечто еще лучшее: в ближайшую среду, когда капитан на плацу перед Красными казармами производил ученье своей роте и, крикнув звучным
голосом: «налево кругом!», сам повернулся в этом же направлении, то ему прямо бросились в глаза стоявшие у окружающей плац веревки мать и дочь Рыжовы.
Сусанна Николаевна с умыслом пожелала не иметь повязки на глазах, потому что остаться с открытыми глазами в полутемном храме было, как ей думалось, страшнее; а она этого именно и желала, чтобы испытать свою волю. Сверстов не ушел, впрочем, совсем из
церкви, а удалился только ко входным дверям ее. Сусанна Николаевна услышала это и повторила ему еще раз, и недовольным
голосом...
Он вспомнил о прошедшем, вспомнил об отъезде своем из Москвы, за пять лет назад, и в воображении очутился опять в той
церкви, где перед отъездом слушал молебен и где сквозь торжественное пение, сквозь шепот толпы, его поразил нежный и звучный
голос, которого не заглушил ни стук мечей, ни гром литовских пищалей.
Церковь была ярко освещена и полна народа; архиерейские певчие не щадили своих
голосов.
Светает, в
церквах веселый звон, колокола, торопливо захлебываясь, оповещают, что воскрес Христос, бог весны; на площади музыканты сдвинулись в тесное кольцо — грянула музыка, и, притопывая в такт ей, многие пошли к
церквам, там тоже — органы гудят славу и под куполом летают множество птиц, принесенных людьми, чтобы выпустить их в ту минуту, когда густые
голоса органа воспоют славу воскресшему богу весны.
Откуда-то из-за угла непрерывно, точно вода с крыши в дождливый день, и монотонно, как чтение дьячка в
церкви, лился, подобный звуку кларнета,
голос Саши...
Было в
церкви ещё много хорошего. Кроме мира, тишины и ласкового сумрака, Евсею нравилось пение. Когда он пел не по нотам, то крепко закрывал глаза и, сливая свой
голос с общей волной
голосов так, чтобы его не было слышно, приятно прятал куда-то всего себя, точно сладко засыпал. И в этом полусонном состоянии ему всегда казалось, что он уплывает из жизни, приближается к другой, ласковой и мирной.
Церковь была почти пуста. Священник нехотя исполнял службу. Дьячок козлиным
голосом вторил. С десяток старух и нищих как-то по привычке молились. Никто не обращал внимания на рыдающего Колесова.
Проповеди его были не подготовленные, очень простые, теплые, всегда направленные к подъему наших чувств в христианском духе, и он произносил их прекрасным звучным
голосом, который долетал во все углы
церкви.
Говорит сидящий у шалаша на скамеечке мужик средних лет, и звуки его
голоса тоже мне как-то приятно знакомы.
Голос басистый, грудной, немного осипший, будто с сильного похмелья, но в нем слышатся ноты такие же непосредственные и наивные, как и эта
церковь, и этот столб, и на столбе надпись.
Сквозь чуткий и тонкий сон самых ранних детских воспоминаний я вижу тощую, сгорбленную фигуру, которая на правом клиросе нашей маленькой деревянной заводской
церкви каждое воскресенье читала совершенно непонятным бормотком и пела дребезжавшим, старческим
голосом.
Как ни выбивался злой дух из последних сил своих, чтобы подмануть христианскую душу, это не удалось ему, потому что, хотя он и очень верно подражал человеческому
голосу, но прежде чем рыбаки, глядя на гаванскую
церковь, окончили ограждающую их молитву, на правом берегу в Чекушах пропел полночный петух, и с его третьим криком и виденье и крики о помощи смолкли.
Липа сидела окаменелая, всё с тем же выражением, как в
церкви. Анисим, с тех пор как познакомился с ней, не проговорил с ней ни одного слова, так что до сих пор не знал, какой у нее
голос; и теперь, сидя рядом, он всё молчал и пил английскую горькую, а когда охмелел, то заговорил, обращаясь к тетке, сидевшей напротив...
— Братцы! — говорил он дрожащим, плачущим
голосом чьи-то чужие, заученные слова, — Братцы, доколе мы будем терпеть надругания жидов над престолом и святой
церковью?
И тот же дребезжащий
голос дьячка раздавался на клиросе, и та же старушка, которую я помню всегда в
церкви, при каждой службе, согнувшись стояла у стены и плачущими глазами смотрела на икону в клиросе, и прижимала сложенные персты к полинялому платку, и беззубым ртом шептала что-то.
— Святой! Ангел божий! — послышался ему тотчас же сзади его
голос Софьи Ивановны и еще того купца, который поддержал его. Он не послушался уговоров и продолжал служить. Опять теснясь, все прошли коридорчиками назад к маленькой
церкви, и там, хотя немного и сократив ее, отец Сергий дослужил всенощную.
После венчания все в беспорядке толпились около меня и Мани и выражали свое искреннее удовольствие, поздравляли и желали счастья. Бригадный генерал, старик лет под семьдесят, поздравил одну только Манюсю и сказал ей старческим, скрипучим
голосом так громко, что пронеслось по всей
церкви...
«Батюшка, барин, говорит, завертки выдали!» Барин наш только вскочил на ноги, выхватил у него вожжи да как крикнет: «Курьерка, грабят!» — и каковы только эти лошади были: услыхав его
голос, две выносные три версты целиком по сумету несли, а там уж, смотрят, народ из усадьбы высыпал верхами и с кольями, не тут-то было: баре наши в первой приход в
церковь и повенчанье сделали: здравствуйте, значит, честь имеем вас поздравить.
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь Божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались
голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
В остроге Аксенов выучился шить сапоги и на заработанные деньги купил Четьи-Минеи и читал их, когда был свет в остроге; а по праздникам ходил в острожную
церковь, читал Апостол и пел на клиросе, —
голос у него все еще был хорош.
Что, если бы он, как другие, сказал: никто не может вернее Моисея объяснить закон бога, он бы был ничто, и дух божий покинул бы его душу. Но он общался не с людьми, а с богом, слушался его
голоса, а не своего страха перед людьми. Он не побоялся ни
церкви, ни государства и не смутился, хотя Пилат и Ирод подружились только затем, чтобы распять его.
— Прощайте, возлюбленные! Прощайте! — раздался его любящий, но твердый старческий
голос. — Расставаясь с вами, скажу одно вам: будьте твердыми сынами нашей Православной Восточной
церкви; будьте твердыми и честными людьми русскими! Ежели кого обидел или прегрешил я пред кем-либо из вас, простите мне ради Христа, простившего врагам своим свое великое поругание, свою страшную крестную смерть. Прощайте!
— Куда мне с вами, батюшка! — повысив
голос, сказала Аграфена Ивановна. — Мне ль, убогой, таких гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у меня и голодно. Поезжайте дальше по селу, родимые, — много там хороших домов и богатых, в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на площади, супротив
церкви, постоялый двор. Туда въезжайте — хороший постоялый двор, чистый, просторный, и там во всем будет вам уваженье. А с меня, сироты, чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.
Нравилось отцу Модесту и то, что десятилетняя Соня с особенным рвением молилась в
церкви и пела на клиросе со старшими. Ее писклявый детский дискант врезывался тонкой струной в грудные
голоса старше — и среднеотделенок.
Я глядел на легкий туман, покрывавший город, и мне представлялось, как в этом тумане около
церквей и домов, с бессмысленным, тупым лицом мечется женщина, ищет меня и
голосом девочки или нараспев, как хохлацкая актриса, стонет: „А, боже мой, боже мой!“ Я вспоминал ее серьезное лицо и большие, озабоченные глаза, когда она вчера крестила меня, как родного, и машинально оглядывал свою руку, которую она вчера целовала.
У Алексея Розума был хороший
голос, и он певал на клиросе приходской
церкви.
Но странное дело… Там, в убогой деревенской
церкви, забившись в темный уголок, я молилась горячо, забывая весь окружающий мир… Здесь, в красивом институтском храме, молитва стыла, как говорится, на губах, и вся я замирала от этих дивных, как казалось мне тогда,
голосов, этой величавой торжественной службы…
Здесь, в институте, не то… Пожилой, невысокий священник с кротким и болезненным лицом — кумир целого института за чисто отеческое отношение к девочкам — служит особенно выразительно и торжественно. Сочные молодые
голоса «старших» звучат красиво и стройно под высокими сводами
церкви.
Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща,
церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным
голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»
Гаврилов стал говорить о ненормальности строя теперешнего общества, о разделении труда и проистекающих отсюда бедствиях, об аристократизме науки и искусства, о
церкви, о государстве. Говорил он, подняв голову и блестя глазами,
голосом проповедника-фанатика. Николай Иванович слабо зевнул и вынул часы.
Поезд пригородной дороги, колыхаясь, мчался по тракту. Безлюдные по будням улицы кипели пьяною, праздничною жизнью, над трактом стоял гул от песен криков, ругательств. Здоровенный ломовой извозчик, пьяный, как стелька, хватался руками за чугунную ограду
церкви и орал во всю глотку: «Го-о-оо!! Ку-ку!! Ку-ку!!». Необъятный
голос раскатывался по тракту и отдавался за Невою.