Неточные совпадения
Но в 1770
году Двоекуров умер, и
два градоначальника, последовавшие
за ним, не только не поддержали его преобразований, но даже, так сказать, загадили их.
И вдруг всплывала радостная мысль: «через
два года буду у меня в стаде
две голландки, сама Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!» Он опять взялся
за книгу.
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли
за эти последние
два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого безнадежно больного брата.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович
два раза был на даче. Один раз обедал, другой раз провел вечер с гостями, но ни разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние
годы.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а
года через
два выйдет замуж
за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
—
Два года воспитывал на молоке, — сказал хозяин, — ухаживал, как
за сыном!
В столовой уже стояли
два мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех
летах, когда сажают уже детей
за стол, но еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села
за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в
год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И
за столом у них гостям
Носили блюда по чинам.
— Эти бочки привез в 1793
году твой предок, Джон Грэй, из Лиссабона, на корабле «Бигль»;
за вино было уплачено
две тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках сделана оружейным мастером Вениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на шесть футов и засыпаны золой из виноградных стеблей. Этого вина никто не пил, не пробовал и не будет пробовать.
Несколько
лет тому назад в провинции, еще начиная только устраивать свою карьеру, он встретил
два случая жестоко обличенных губернских довольно значительных лиц,
за которых он дотоле цеплялся и которые ему покровительствовали.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти,
за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только
две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу
лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
За столом, покрытым бумагами, сидели
два человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский капитан,
лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в обращении.
Не жалуюсь, не обходили,
Однако
за полком
два года поводили.
Наступили лучшие дни в
году — первые дни июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и отправлялся версты
за две,
за три, не гулять — он прогулок без цели терпеть не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
— Ого, вы кусаетесь? Нет, право же, он недюжинный, — примирительно заговорила она. — Я познакомилась с ним
года два тому назад, в Нижнем, он там не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца сходит с ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете, в ресторанах философствовал
за угощение…
— Нет, не близко, — ответил Самгин и механически добавил: —
Года за полтора,
за два до этого он действительно покушался на самоубийство. Было в газетах.
— Не знаю, не спрашивал. В девятом
году был арестован в Томске, выслан на три
года,
за попытку бежать дали еще
два и — в Березов.
— Урок оплачен дорого. Но того, чему он должен научить, мы, словесной или бумажной пропагандой, не достигли бы и в десяток
лет. А
за десять-то
лет рабочих — и ценнейших! — погибло бы гораздо больше, чем
за два дня…
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого
года и не выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в
двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались
за крыши домов.
Дмитрий рассказал, что Кутузов сын небогатого и разорившегося деревенского мельника, был сельским учителем
два года,
за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через
год, удалили
за участие в студенческих волнениях, но еще через
год, при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет.
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем,
два года охотились
за ним, как
за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
— Ну, вот. Я встречаюсь с вами четвертый раз, но… Одним словом: вы — нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить?
За это многие грехи простятся вам. От учителей я тоже устала. Мне — тридцать, можете думать, что два-три
года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять
лет меня учили.
В не свойственном ей лирическом тоне она минуты две-три вспоминала о Петербурге, заставив сына непочтительно подумать, что Петербург
за двадцать четыре
года до этого вечера был городом маленьким и скучным.
— Дедушка — самовар! И — закусить побольше, по-русски, по-купечески. Сообрази: почти
два года прожила
за границей!
Слева от Самгина хохотал на о владелец лучших в городе семейных бань Домогайлов, слушая быстрый говорок Мазина, члена городской управы, толстого, с дряблым, безволосым лицом скопца;
два года тому назад этот веселый распутник насильно выдал дочь свою
за вдового помощника полицмейстера, а дочь, приехав домой из-под венца, — застрелилась.
— Сделано.
За тридцать
две. Имеешь двенадцать шестьсот — наличными и
два векселя по три на полгода и на
год. С мясом вырвал.
Макаров тоже был украшением гимназии и героем ее: в течение
двух лет он вел с преподавателями упорную борьбу из-за пуговицы.
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших
два года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно
за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Опять сообразить! Знаю я твои соображения: сообразишь, как
года два назад сообразил ехать
за границу. Поедем на той неделе.
— Куда! Бог с тобой! Еще нынешний
год корону надо получить; думал,
за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя
два года сряду…
— Вот-с, в контракте сказано, — говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем
две строки и спрятав палец в рукав, — извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою
за весь
год, по первое июня будущего
года», прочитал Обломов.
Но дни шли
за днями,
годы сменялись
годами, пушок обратился в жесткую бороду, лучи глаз сменились
двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы стали немилосердно лезть, стукнуло тридцать
лет, а он ни на шаг не подвинулся ни на каком поприще и все еще стоял у порога своей арены, там же, где был десять
лет назад.
— Да неужели вы с меня
за целый
год хотите взять, когда я у вас и
двух недель не прожил? — перебил его Обломов.
Ужаснее же этих трех обстоятельств было четвертое, которое заключалось в том, что должник старушки добыл себе заграничный отпуск и не позже как завтра уезжает с роскошною дамою своего сердца
за границу — где наверно пробудет
год или
два, а может быть и совсем не вернется, «потому что она очень богатая».
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти
за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она
два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал
за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько
лет не заглядывал.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит
за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий
за триста — четыреста рублей в
год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Летом, в июле,
за два месяца до поездки в Петербург и когда я уже стал совершенно свободен, Марья Ивановна попросила меня съездить в Троицкий посад к одной старой поселившейся там девице с одним поручением — весьма неинтересным, чтобы упоминать о нем в подробности.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось
за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже
два года мечтал.
Подумайте,
года два все будет
лето: сколько в этой перспективе уместится тех коротких мгновений, которые мы,
за исключением холода, дождей и туманов, насчитаем в нашем северном миньятюрном
лете!
Из всех выделился высокий благообразный крестьянин
лет пятидесяти. Он разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены в тюрьму
за то, что у них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели на
две. Всякий
год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так, чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. С этой целью он ездил то в Петербург, то
за границу, то в Киев, то в Одессу и везде имел успех. Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили, продержали
два года в тюрьме и приговорили к смертной казни, заменив ее бессрочной каторгой.
Так прожила Маслова семь
лет.
За это время она переменила
два дома и один раз была в больнице. На седьмом
году ее пребывания в доме терпимости и на восьмом
году после первого падения, когда ей было 26
лет, с ней случилось то,
за что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.
За все четыре
года после отъезда Екатерины Ивановны он был у Туркиных только
два раза, по приглашению Веры Иосифовны, которая все еще лечилась от мигрени. Каждое
лето Екатерина Ивановна приезжала к родителям погостить, но он не видел ее ни разу; как-то не случалось.
Возвращаюсь я через
два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем,
за богатым пригородным помещиком, человеком хоть и старее меня
годами, но еще молодым, имевшим связи в столице и в лучшем обществе, чего я не имел, человеком весьма любезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе.
Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении женщины, что я отправила ему прошлого
года анонимное письмо в
две строки: «Обнимаю и целую вас, мой писатель,
за современную женщину, продолжайте».
О житье-бытье ее «Софьи» все восемь
лет она имела из-под руки самые точные сведения и, слыша, как она больна и какие безобразия ее окружают, раза
два или три произнесла вслух своим приживалкам: «Так ей и надо, это ей Бог
за неблагодарность послал».
Спустившись с Сихотэ-Алиня в долину Сицы, мы заночевали в зверовой фанзочке Чан Лина, где он
за два года поймал 86 соболей.
Бордаков, пробывший в отряде
два месяца, описал наше путешествие в журнале «Южная Россия»
за 1914
год.
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как
лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке
двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак
за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
Целых
два года я провел еще после того
за границей: был в Италии, постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник; словом, и тут вел себя, как все.