Неточные совпадения
— «Я не мир, а меч принес»,
говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иваныч, просто, как будто самую
понятную вещь приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.
Когда
говорили интересное и
понятное, Климу было выгодно, что взрослые забывали о нем, но, если споры утомляли его, он тотчас напоминал о себе, и мать или отец изумлялись...
«Это она
говорит потому, что все более заметными становятся люди, ограниченные идеологией русского или западного социализма, — размышлял он, не открывая глаз. — Ограниченные люди —
понятнее. Она видит, что к моим словам прислушиваются уже не так внимательно, вот в чем дело».
Варавка был самый интересный и
понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка умел
говорить так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
— А — что? Ты — пиши! — снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не так громко. — Мой язык
понятнее для них, я знаю, как надо с ними
говорить. А вы, интеллигенты, начнете…
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и тем
понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она
говорит о новой русской поэзии.
А кстати: выводя в «Записках» это «новое лицо» на сцену (то есть я
говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем, не означающий. Я это, чтобы было
понятнее читателю и так как не предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Разговоров значительных между ними и потом не было, но Маслова чувствовала, что, когда он
говорил при ней, его речь была обращена к ней, и что он
говорил для нее, стараясь выражаться как можно
понятнее.
— Да, с этой стороны Лоскутов
понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь шла не о живом человеке.
Говорю серьезно… Замечаешь, что чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
Стала
говорить она самым простым языком вещи
понятные, очень
понятные, но каких от нее, да и ни от кого прежде, не слышали ее швеи...
— Тем лучше. — Она
говорила совершенно спокойно. — Когда остается одно спасение — призвать себе в опору решимость на смерть, эта опора почти всегда выручит. Если скажешь: «уступай, или я умру» — почти всегда уступят; но, знаете, шутить таким великим принципом не следует; да и нельзя унижать своего достоинства, если не уступят, то уж и надобно умереть. Он объяснил ей план, очень
понятный уж и из этих рассуждений.
Фогт обладает огромным талантом преподавания. Он, полушутя, читал у нас несколько лекций физиологии для дам. Все у него выходило так живо, так просто и так пластически выразительно, что дальний путь, которым он достиг этой ясности, не был заметен. В этом-то и состоит вся задача педагогии — сделать науку до того
понятной и усвоенной, чтоб заставить ее
говорить простым, обыкновенным языком.
Как же мне было признаться, как сказать Р. в январе, что я ошибся в августе,
говоря ей о своей любви. Как она могла поверить в истину моего рассказа — новая любовь была бы
понятнее, измена — проще. Как мог дальний образ отсутствующей вступить в борьбу с настоящим, как могла струя другой любви пройти через этот горн и выйти больше сознанной и сильной — все это я сам не понимал, а чувствовал, что все это правда.
То, о чем я
говорю, не легко сделать
понятным.
И она смеется сердечным смешком, нос ее дрожит уморительно, а глаза, задумчиво светясь, ласкают меня,
говоря обо всем еще
понятнее, чем слова.
Несколько раз мать перерывала мой рассказ; глаза ее блестели, бледное ее лицо вспыхивало румянцем, и прерывающимся от волнения голосом начинала она
говорить моему отцу не совсем
понятные мне слова; но отец всякий раз останавливал ее знаком и успокаивал словами: «Побереги себя, ради бога, пожалей Сережу.
— Очень жаль, что вы не понимаете, — начал он несколько глухим голосом, — а я
говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма
понятные!
Понятное дело, что такое выдающееся событие, как бал, подняло страшный переполох в женском заводском мирке, причем мы должны исключительно
говорить только о представительницах beau monde’a, великодушно предоставивших всем другим женщинам изображать народ, — другими словами, только декорировать собой главных действующих лиц.
Всегда напряженно вслушиваясь в споры, конечно не понимая их, она искала за словами чувство и видела — когда в слободке
говорили о добре, его брали круглым, в целом, а здесь все разбивалось на куски и мельчало; там глубже и сильнее чувствовали, здесь была область острых, все разрезающих дум. И здесь больше
говорили о разрушении старого, а там мечтали о новом, от этого речи сына и Андрея были ближе,
понятнее ей…
Она
говорила негромко, с задумчивой улыбкой в глазах, но эта улыбка не угашала в ее взгляде огня не
понятного никому, но всеми ясно видимого ликования.
Разговор стал общим, оживленным. Каждый торопился сказать свое мнение о жизни, но все
говорили вполголоса, и во всех мать чувствовала что-то чужое ей. Дома
говорили иначе,
понятнее, проще и громче.
Милая О… Милый R… В нем есть тоже (не знаю, почему «тоже», — но пусть пишется, как пишется) — в нем есть тоже что-то, не совсем мне ясное. И все-таки я, он и О — мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а все-таки треугольник. Мы, если
говорить языком наших предков (быть может, вам, планетные мои читатели, этот язык —
понятней), мы — семья. И так хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник замкнуть себя от всего, что…
Подхалюзин. Дело понятное-с. И мерять-то,
говорю, надо тоже поестественнее: тяни да потягивай, только-только чтоб, Боже сохрани, как не лопнуло; ведь не нам,
говорю, после носить. Ну, а зазеваются, так никто виноват, можно,
говорю, и просто через руку лишний аршин раз шмыгануть.
— Что это, папочка? — спросила Лена, удивленная тем, что отец и ямщик
говорят об этой немой сцене, как о чем-то
понятном для обоих.
Я давно уже не видал людей, которые умеют
говорить просто и дружески,
понятными словами, — мне было невыразимо приятно слушать его.
Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и
понятнее мне; прочитав их несколько раз, я уже знал их на память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну. Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня по голове и тихонько
говорит...
Нет, он плохо понимал. Жадно ловил её слова, складывал их ряды в памяти, но смысл её речи ускользал от него. Сознаться в этом было стыдно, и не хотелось прерывать её жалобу, но чем более
говорила она, тем чаще разрывалась связь между её словами. Вспыхивали вопросы, но не успевал он спросить об одном — являлось другое и тоже настойчиво просило ответа. В груди у него что-то металось, стараясь за всем поспеть, всё схватить, и — всё спутывало. Но были сегодня в её речи некоторые близкие,
понятные мысли.
Но вот всё чаще в речь её стали вмешиваться тёмные пятна каких-то незнакомых слов, они разделяли, разрывали
понятное, и прежде чем он успевал догадаться, что значило то или другое слово, речь её уходила куда-то далеко, и неясно было: какая связь между тем, что она
говорит сейчас, с тем, что
говорила минутою раньше?
Я
говорил, тщательно обдумывая слова, так что заметное напряжение Биче при моем рассказе, вызванное вполне
понятными опасениями, осталось напрасным.
— Нет, уж это, брат, как хочешь, — сказал барин: — мальчик твой уж может понимать, ему учиться пора. Ведь я для твоего же добра
говорю. Ты сам посуди, как он у тебя подростет, хозяином станет, да будет грамоте знать и читать будет уметь, и в церкви читать — ведь всё у тебя дома с Божьей помощью лучше пойдет, —
говорил Нехлюдов, стараясь выражаться как можно
понятнее и вместе с тем почему-то краснея и заминаясь.
Стараясь
говорить проще и
понятнее, она волновалась, и слова ее речи сыпались одно за другим торопливо, несвязно. На губах ее все время играла жалобная усмешка.
Евсею хотелось
говорить, в голове суматошно мелькали разные слова, но не укладывались в
понятную и ясную речь. Наконец, после многих усилий, Евсей нашёл о чём спросить.
Мамаев. Я ведь не строгий человек, я все больше словами. У купцов вот обыкновение глупое: как наставление, сейчас за волосы, и при всяком слове и качает, и качает. Этак,
говорит, крепче,
понятнее. Ну, что хорошего! А я все словами, и то нынче не нравится.
Он откровенно
говорил: мне дают мелкую монету и требуют, чтобы я действовал так, как бы имел в распоряжении своем монету крупную,
понятное дело, что я не могу удовлетворить этому требованию иначе, как истязуя самого себя.
Радость Урманова казалась мне великодушной и прекрасной… В тот же день под вечер я догнал их обоих в лиственничной аллее, вернувшись из Москвы по железной дороге. Они шли под руку. Он
говорил ей что-то, наклоняясь, а она слушала с радостным и озаренным лицом. Она взглянула на меня приветливо, но не удерживала, когда я, раскланявшись, обогнал их. Мне показалось, что я прошел через какое-то светлое облако, и долго еще чувствовал легкое волнение от чужого, не совсем
понятного мне счастья.
Чебутыкин. Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди всё же низенькие… (Встает.) Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо
говорить, что жизнь моя высокая,
понятная вещь.
— Видите, —
говорила она, робея и потупляя глазки, — Шиллера, Гете, Ауэрбаха — все это я брала у Фрица; все кое-как знаю; и еще разные там книги у него брала… а это новое совсем, и такое
понятное… как самой будто все это хочется почувствовать: ведь это ж влияние значит?
— Не понимаю, — повторил Пётр и утратил желание
говорить с этой женщиной; очень чужая, мало
понятная ему, она всё-таки нравилась своей простотой, но внушала опасение, что под видимой простотой её скрыта хитрость.
— Так, — сказал жандарм, гася папиросу о ствол ружья, и, снова глядя прищуренными глазами прямо в лицо Якова, внушительно начал
говорить что-то не совсем
понятное; выходило, что Яков поступил незаконно, скрыв от полиции попытку грабежа, но что теперь уж заявлять об этом поздно.
Но люди смотрят доселе на науку с недоверием, и недоверие это прекрасно; верное, но темное чувство убеждает их, что в ней должно быть разрешение величайших вопросов, а между тем перед их глазами ученые, по большей части, занимаются мелочами, пустыми диспутами, вопросами, лишенными жизни, и отворачиваются от общечеловеческих интересов; предчувствуют, что наука — общее достояние всех, и между тем видят, что к ней приступа нет, что она
говорит странным и трудно
понятным языком.
— Больше я нынче этими штрафами на них действую! —
говорит помещик соседям своим. — Потому что для них это
понятнее.
— Расскажите, — как это? — попросил он. Ему было приятно слышать её, — казалось, что она
говорит на языке новом для него, хотя и
понятном.
И уже серьёзно,
понятным языком, он начал рассказывать Орловым о холере и о мерах борьбы с ней.
Говорил и расхаживал по комнате, то щупая стену рукой, то заглядывая за дверь, в угол, где висел рукомойник и стояла лохань с помоями, даже нагнулся, к подпечку и понюхал, чем из него пахнет.
И есть между нами какая-то разница, мало
понятная мне: для меня слово имеет душу мягкую, гибкую, а они
говорят речью обычною, а влагают в слова смысл иной, неясный мне.
Русский народ
говорит своим старым языком; судьи и подьячие пишут новым бюрократическим языком, уродливым и едва
понятным, — они наполняют целые in-folio грамматическими несообразностями и скороговоркой отчитывают крестьянину эту чепуху. Понимай как знаешь и выпутывайся как умеешь. Крестьянин видит, к чему это клонится, и держит себя осторожно. Он не скажет лишнего слова, он скрывает свою тревогу и стоит молча, прикидываясь дураком.
— Я сегодня еду в Петербург, — равнодушно и устало
говорил патрон, медленно опускаясь в кресло. Тяжелые веки едва приподнимались над глазами, и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой щетинистой бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем
понятную, но печальную повесть начертала жестокая жизнь.
— Да что это вы нынче притчами все
говорите? Вы бы прямо.
Понятнее, — сказал Василий Борисыч.
Вот что, например,
говорит известный немецкий гинеколог, профессор Гофмейер: «Преподавание в женских клиниках более, чем где-либо, затруднено естественною стыдливостью женщин и вполне
понятным отвращением их к демонстрациям перед студентами.
Господь Иисус есть Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы, в Нем «обитает вся полнота Божества телесно» [Кол. 2:9.]; как Бог, в абсолютности Своей Он совершенно трансцендентен миру, премирен, но вместе с тем Он есть совершенный Человек, обладающий всей полнотой тварного, мирового бытия, воистину мирочеловек, — само относительное, причем божество и человечество, таинственным и для ума непостижимым образом, соединены в Нем нераздельно и неслиянно [Это и делает
понятной, насколько можно здесь
говорить о понятности, всю чудовищную для разума, прямо смеющуюся над рассудочным мышлением парадоксию церковного песнопения: «Во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог, в рай же с разбойником и на престоле сущий со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный» (Пасхальные часы).].
Потому приличествует, как
говорит Платон, не знающему зависти божеству не оставаться в том actus purissimus, который мы могли бы назвать вечной теогонией и который является поглощающим (verzehrend) по отношению ко всему вне себя, но сделать этот actus purissimus [Чистейший акт (лат.).]
понятным, различимым фактом (Vorgang), все моменты которого должны бы быть соединены и слажены в последнем, сведенном к единству сознания» (ib., 304).