Неточные совпадения
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому
факту отрицательно, однако не представлял, как он будет
говорить о нем.
Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится
о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются
факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно
говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
— Есть
факты другого порядка и не менее интересные, —
говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С кем? И — зачем? Вот
факты и вопросы,
о которых следовало бы подумать интеллигенции.
—
Говорить можно только
о фактах, эпизодах, но они — еще не я, — начал он тихо и осторожно. — Жизнь — бесконечный ряд глупых, пошлых, а в общем все-таки драматических эпизодов, — они вторгаются насильственно, волнуют, отягощают память ненужным грузом, и человек, загроможденный, подавленный ими, перестает чувствовать себя, свое сущее, воспринимает жизнь как боль…
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не знал и
говорил совсем не
о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм
факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
Он рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем. Рассказывал сухо, бегло.
О восторгах любви своей не
говорил вовсе. Рассказал, однако, как решимость застрелиться в нем прошла, «ввиду новых
фактов». Он рассказывал, не мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и следователи не очень его на этот раз беспокоили: ясно было, что и для них не в том состоит теперь главный пункт.
Он может сам обманываться от невнимательности, может не обращать внимания н
факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда,
говоря чистую правду, ему не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть, не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так не
о чем больше и думать; ведь он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам понимает вещи не хуже его.
—
Говорите о финансах, но не
говорите о нравственности, я могу принять это за личность, я вам уже сказал это в комитете. Если же вы будете продолжать, я… я не вызову вас на дуэль (Тьер улыбнулся). Нет, мне мало вашей смерти, этим ничего не докажешь. Я предложу вам другой бой. Здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь,
факт за
фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И потом пусть расскажет свою жизнь мой противник!
Догматы
говорят о пережитом и увиденном, догматы —
факты мистического порядка.
(Не
говорим, разумеется,
о личных отношениях: влюбиться, рассердиться, опечалиться — всякий философ может столь же быстро, при первом же появлении
факта, как и поэт.)
Теперь, после сообщенных
фактов, всем, стало быть, и ясно, что господин Бурдовский человек чистый, несмотря на все видимости, и князь теперь скорее и охотнее давешнего может предложить ему и свое дружеское содействие, и ту деятельную помощь,
о которой он упоминал давеча,
говоря о школах и
о Павлищеве.
Кроме того, и самый этот
факт тогдашнего отъезда весьма не замечателен сам по себе, чтоб
о нем помнить, после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева, не
говоря уже
о господине Бурдовском, который тогда и не родился.
В
факте этом выражается вся сущность русского либерализма того рода,
о котором я
говорю.
— В вашем сочинении, не
говоря уже
о знании
факта, видна необыкновенная ловкость в приемах рассказа; вы как будто бы очень опытны и давно упражнялись в этом.
— В нашем споре
о Жорж Занд, — перебил Павел Неведомова, — дело совсем не в том, — не в разврате и не в целомудрии;
говорить и заботиться много об этом — значит, принимать один случайный
факт за сущность дела…
— Покуда определенных
фактов в виду еще нет, но есть разговор — это уже само по себе представляет очень существенный признак.
О вашем губернаторе никто не
говорит, что он мечтает
о новой эре… почему? А потому просто, что этого нет на деле и быть не может. А об земстве по всей России такой слух идет, хотя, разумеется, большую часть этих слухов следует отнести на долю болтливости.
Не
говоря уже
о Полине, которая заметно каждое его слово обдумывала и взвешивала, но даже княжна, и та начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему, а рассказом своим
о видении шведского короля, приведенном как несомненный исторический
факт, он так ее заинтересовал, что она пошла и сказала об этом матери.
Только теперь рассказы
о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, —
о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска,
говорил: «умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью,
фактом.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала
факт: он упрекает, что я
говорю так
о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Прибавлять больше нечего. Нечего
говорить и распространяться
о всей глубине трагического в этом
факте,
о загубленной еще смолоду жизни под таким ужасным обвинением.
Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по себе.
А Варнавка
говорит: «Тем и глупа, что еще самый факт-то,
о котором она гласит, недостоверен; да и не только недостоверен, а и невероятен.
Осторожность удерживала меня передать лишь нам с вами известные
факты того вечера, когда была игра в карты у Стерса, и некоторые другие обстоятельства, иного порядка, чем те,
о каких принято
говорить в случайных знакомствах.
Не
говоря уже
о признаниях Шалопутова на Марсовом поле,
о том, что я неоднократно подвозил его на извозчике и ссудил в разное время по мелочи суммою до десяти рублей, в моем прошедшем был
факт, относительно которого я и сам ничего возразить не мог.
Смущало и то, что Колесников, человек, видимо, с большим революционным прошлым, не только не любил
говорить о революции, но явно избегал всякого
о ней напоминания. В то же время, по случайно оброненным словам, заметно было, что Колесников не только деятель, но и историк всех революционных движений — кажется, не было самого ничтожного
факта, самого маленького имени, которые не были бы доподлинно, чуть ли не из первых рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
Тогда я молчал, понимая, что нужно возражать не словами, а
фактами человеку, который верит в то, что жизнь, какова она есть, вполне законна и справедлива. Я молчал, а он с восхищением, чмокая губами,
говорил о кавказской жизни, полной дикой красоты, полной огня и оригинальности. Эти рассказы, интересуя и увлекая меня, в то же время возмущали и бесили своей жестокостью, поклонением богатству и грубой силе. Как-то раз я спросил его: знает ли он учение Христа?
Но мы уже заметили, что в этой фразе важно слово «образ», — оно
говорит о том, что искусство выражает идею не отвлеченными понятиями, а живым индивидуальным
фактом;
говоря: «искусство есть воспроизведение природы в жизни», мы
говорим то же самое: в природе и жизни нет ничего отвлеченно существующего; в «их все конкретно; воспроизведение должно по мере возможности сохранять сущность воспроизводимого; потому создание искусства должно стремиться к тому, чтобы в нем было как можно менее отвлеченного, чтобы в нем все было, по мере возможности, выражено конкретно, в живых картинах, в индивидуальных образах.
Я не буду
говорить о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду
говорить и
о том, что прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет; не буду опровергать этого
фактом, что на самом деле развитие мышления в человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
Мне приходится
говорить о романе дяди Петра Неофитовича, романе,
о котором я никогда не смел спросить кого-либо из членов семейства, а тем менее самого дядю, и хотя он известен мне из рассказов слуг, вроде Ильи Афанасьевича, тем не менее несомненные
факты были налицо.
— Заметьте себе, что я не потому
говорю про мое рабство, чтоб желал быть вашим рабом, а просто —
говорю, как
о факте, совсем не от меня зависящем.
Где бежавший из имения
О. В. Кутузовой Чихачев встретился с появившимся на короткое время в Петербурге Брянчаниновым — это осталось их тайною, которая, может быть, и не представляет ничего особенно интересного, но тем не менее они об этом никогда не
говорили. Важен тот
факт, как и где началось это «последование Алексею человеку божию» и чем оно разрешилось, представив собою нам два врожденные характера, достопримечательные своею цельностью и последовательностью.
Лучше примем второе возражение (
о первом не стоит
говорить, так как оно
говорит само за себя) за совершившийся
факт и допустим эти видоизменения, хотя заметим мимоходом, что на сцене появляются еще Шекспир и новые исторические драмы, как «Смерть Иоанна Грозного», «Василиса Мелентьева», «Шуйский» и др., требующие того самого уменья читать,
о котором мы
говорим.
Предмет г. Жеребцова — Россия и ход ее развития — вовсе не так ничтожен, чтобы можно было приниматься за него, не давши себе труда усвоить даже элементарные сведения
о внешних
фактах, не
говоря уже
о их внутреннем значении и связи.
Профессор (строго). Вы
говорите, Анна Павловна, что эта девушка, может быть, и эта милая барышня что-то делали; но свет, который мы все видели, а в первом случае понижение, а во втором — повышение температуры, а волнение и вибрирование Гросмана, — что же, это тоже делала эта девушка? А это
факты,
факты, Анна Павловна! Нет, Анна Павловна, есть вещи, которые надо исследовать и вполне понимать, чтобы
говорить о них, — вещи слишком серьезные, слишком серьезные…
— Я
говорю, господа,
о факте…
о тысяче вопиющих
фактов, — начал было он снова, как вдруг, в эту самую минуту, лихо подкатила к паперти полицмейстерская пара впристяжку — и с пролетки спрыгнул экс-гусар Гнут вместе с жандармским адъютантом. Гремя по ступенькам своими саблями, спешно взбежали они на паперть и… красноречие Полоярова вдруг куда-то испарилось. Сам Полояров даже как будто стал немножко поменее ростом, и пальто его тоже как-то вдруг само собою застегнулось, сокрыв под собою красный кумач рубашки.
— И как это есть такие умные люди, что для них газеты лучше этих напитков, — начал мужчина с павлиньими перьями, наливая себе ликеру. — А по моему мнению, вы, господа почтенные, любите газеты оттого, что вам выпить не на что. Так ли я
говорю? Ха-ха!.. Читают! Ну а
о чем там написано? Господин в очках! Про какие
факты вы читаете? Ха-ха! Ну да брось! Будет тебе кочевряжиться! Выпей лучше!
Говорю об этом не как
о факте автобиографии, а как
о факте философского познания, философского пути.
В памяти моей сохранился и другой
факт, который я приведу здесь еще раз, не смущаясь тем, что я уже рассказывал
о нем раньше. Милль обещал мне подождать меня в Нижней палате и ввести на одно, очень ценное для меня, заседание. Я отдал при входе в зал привратнику свою карточку и попросил передать ее Миллю. Привратник вернулся,
говоря, что нигде — ни в зале заседаний, ни в библиотеке, ни в ресторане — не нашел"мистера Милля". Я так и ушел домой, опечаленный своей неудачей.
«Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе наших отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок
о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, [Бури и натиски (от нем. Sturm and Drang).] искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни, — и
говорил с тобою только
о литературе и общественности. Это
факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться — кончать мне с тобой или нет?»
Он начал с того, что его, как провинциала (он
говорил с заметным акцентом на „
о“), глубоко поражает и возмущает один тот уже
факт, что собравшаяся здесь лучшая часть московской интеллигенции могла выслушать, в глубоком молчании такую позорную клевету на врача и писателя, такие обвинения в шарлатанстве, лжи и т. п. только за то, что человек обнажил перед нами свою душу и рассказал, через какой ряд сомнений и ужасов он прошел за эти годы.
— Вы прелестная идеалистка, Ольга Ивановна, — заметил насмешливо граф Стоцкий. — Вы
говорите об этом подвиге графини, как
о факте, уже свершившемся.
Николай Леопольдович
говорил об этом так спокойно, как
о совершившемся
факте. Это спокойствие сообщилось и князю.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда
о заманиваиьи Наполеона, а думали
о противном.
Но не
говоря уже
о противоречии историков относительно этих условий; допустив даже, что существует одна общая всем программа этих условий, мы найдем, что исторические
факты почти всегда противоречат этой теории.