Неточные совпадения
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это
чувство сожаления
о своей свободе,
о котором они
говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Кажется, как будто ее мало заботило то,
о чем заботятся, или оттого, что всепоглощающая деятельность мужа ничего не оставила на ее долю, или оттого, что она принадлежала, по самому сложению
своему, к тому философическому разряду людей, которые, имея и
чувства, и мысли, и ум, живут как-то вполовину, на жизнь глядят вполглаза и, видя возмутительные тревоги и борьбы,
говорят: «<Пусть> их, дураки, бесятся!
Аркадий принялся
говорить о «
своем приятеле». Он
говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с
своей дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим
чувством.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное
чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к
своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала
свою тревогу
о судьбе Франции...
Рассказывая Спивак
о выставке,
о ярмарке, Клим Самгин почувствовал, что умиление, испытанное им, осталось только в памяти, но как
чувство — исчезло. Он понимал, что
говорит неинтересно. Его стесняло желание найти
свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме того, он боялся попасть в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
Удовлетворяя потребность сказать вслух то,
о чем он думал враждебно, Самгин, чтоб не выдать
свое подлинное
чувство,
говорил еще более равнодушным тоном...
Эти люди возбуждали особенно острое
чувство неприязни к ним, когда они начинали
говорить о жизни
своего города.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием
чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти
своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости
о молодой
своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль
о романе,
о котором он
говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не знал и
говорил совсем не
о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои
чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить
своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
О ревности
своей говорил он горячо и обширно и хоть и внутренно стыдясь того, что выставляет
свои интимнейшие
чувства, так сказать, на «всеобщий позор», но видимо пересиливал стыд, чтобы быть правдивым.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего
говорить, и потому прямо стала
говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло
о материнских
чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не
говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию,
поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений
о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали
своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Он, после долгих отнекиваний, начал
говорить какой-то нелепый вздор
о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны,
о чем, — что хуже всего, — не было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в
своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким
чувством говорила о них
своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
О схожем
чувстве говорит А. Жид в
своем «Дневнике», но причины иные.
Говорить же
о своих интимных
чувствах публично, в литературе, мне всегда казалось недостатком стыдливости, нецеломудренным.
Удивленная мать с каким-то странным
чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот… Ребенок
говорил о своих сонных грезах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала, наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
Он не объяснял никому
своих чувств к ней и даже не любил
говорить об этом, если и нельзя было миновать разговора; с самою же Настасьей Филипповной они никогда, сидя вместе, не рассуждали «
о чувстве», точно оба слово себе такое дали.
Пора благодарить тебя, любезный друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у
своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много
говорил о тебе. Она всех вас вспоминает с особенным
чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь
свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость
говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное
чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить
о том же.
Про Еспера Иваныча и
говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в
своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных
чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных,
о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали
о взаимных
чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала
говорить о том. Катишь, решившая в
своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
— Знаю я то, — начал, в
свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, — что когда разошелся слух
о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо
говорил всем: «Что ж, —
говорит, — она и со мной целовалась, когда я лечил ее мужа»; чем же это объяснить, каким
чувством или порывом?
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что
говорят его глаза, лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его
чувством гордости за сына, который верно понял жизнь
своей матери,
говорит ей
о ее страданиях, жалеет ее.
Отцы и матери смотрели на детей со смутным
чувством, где недоверие к молодости, привычное сознание
своего превосходства над детьми странно сливалось с другим
чувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперь жить, притуплялась
о любопытство, возбужденное юностью, которая смело и бесстрашно
говорит о возможности другой, хорошей жизни.
Она столько во всех науках усовершенствована, что даже и papa
своему не может спустить, когда он, вместо «труфель», выговаривает «трухель», а
о maman нечего и
говорить: она считает ее решительно неспособною иметь никакого возвышенного
чувства.
Может ли быть допущена идея
о смерти в тот день, когда все
говорит о жизни, все призывает к ней? Я люблю эти народные поверья, потому что в них, кроме поэтического
чувства, всегда разлито много светлой, успокоивающей любви. Не знаю почему, но, когда я взгляну на толпы трудящихся, снискивающих в поте лица хлеб
свой, мне всегда приходит на мысль:"Как бы славно было умереть в этот великий день!.."
Отец несколько раз предлагал ей ехать в Петербург к тетке, но она настаивала в
своем упорстве. Теперь уж не представление
о долге приковывало ее к деревне, а какая-то тупая боязнь. Она боялась встретить его, боялась за себя, за
свое чувство. Наверное, ее ожидает какое-нибудь жестокое разочарование, какая-нибудь новая жестокая игра. Она еще не хотела прямо признать деревянным письмо
своего минутного жениха, но внутренний голос уже
говорил ей об этом.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности,
о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах,
о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия
о географии,
о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще
о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил
о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и
говорил о чувстве, вспомнил
о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил
о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с
своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь
своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Для того чтобы поддержать в себе это приятное
чувство, они постоянно в самых изящных выражениях
говорят о своей любви как самому предмету, так и всем тем, кому даже и нет до этой любви никакого дела.
Мне же очень приятно было жертвовать
своим чувством, может быть оттого, что не стоило большого труда, так как я с этой барышней только раз вычурно
поговорил о достоинстве ученой музыки, и любовь моя, как я ни старался поддерживать ее, прошла на следующей неделе.
Иона чувствует за
своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и
чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают
говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет...
Он не думал
о том, что
говорил, но заглушал
свое чувство вниманием к тому, что
говорил.
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали
свое положение.
О ненависти к русским никто и не
говорил.
Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным
чувством, как
чувство самосохранения.
— Зачем насмешка, — проговорил он, не глядя на
своего товарища, — зачем глумление? Да, ты прав: любовь — великое слово, великое
чувство… Но
о какой любви
говоришь ты?
Разговаривая с Яковом обо всём, Илья однако не
говорил ему
о своём раздвоении. Он и сам думал
о нём только по необходимости, никогда
своей волей не останавливая мысль на этом непонятном ему
чувстве.
— Хоть тебе и тяжело оказать помощь полякам, что я отчасти понимаю, — начала она, — но ты должен пересилить себя и сделать это для меня, из любви
своей ко мне, и я в этом случае прямо ставлю испытание твоему
чувству ко мне: признаешь ты в нем силу и влияние над собой — я буду верить ему; а нет — так ты и не
говори мне больше
о нем.
— Совершенно такие существуют! — отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл
свою тайну барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать другу
своему об Елене,
о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все
говорили о княгине.
Наши школьники тоже воспылали к ней страстью, с тою только разницею, что барон всякий раз, как оставался с Элизой вдвоем, делал ей глазки и намекая ей даже словами
о своих чувствах; но князь никогда почти ни
о чем с ней не
говорил и только слушал ее игру на фортепьянах с понуренной головой и вздыхал при этом; зато князь очень много
говорил о своей страсти к Элизе барону, и тот выслушивал его, как бы сам в этом случае нисколько не повинный.
Поэтому, если мы встречаем человека, который,
говоря о жизни, драпируется в мантию научных, умственных и общественных интересов и уверяет, что никогда не бывает так счастлив и не живет такою полною жизнью, как исследуя вопрос
о пришествии варягов или
о месте погребения князя Пожарского, то можно сказать наверное, что этот человек или преднамеренно, или бессознательно скрывает
свои настоящие
чувства.
— Нет, она это в полном сознании
говорила. И потом: любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение
своей особы и сохранение
своего рода, — из последнего
чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить
свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться
о целом обществе и даже будто бы
о всем человечестве.
Я слушал ее тяжелую исповедь и рассказ
о своих бедствиях, самых страшных бедствиях, которые только может испытать женщина, и не обвинение шевелилось в моей душе, а стыд и унизительное
чувство человека, считающего себя виновным в зле,
о котором ему
говорят.
Он
говорил со мною ласково и охотно
о творческой силе любви,
о том, что надо развивать в
своей душе это
чувство, единственно способное «связать человека с духом мира» — с любовью, распыленной повсюду в жизни.
Он много рассчитывал на этом дружеском сближении и все остальное время был очень занимателен: он
говорил, как
говорят обыкновенно студенты,
о любви,
о дружбе, стараясь всюду выказать благородство
чувств и мыслей, и в то же время весьма мало упоминал, по известной ему цели,
о своей любви к Вере.
Вера Филипповна. Нет, к нему только кланяться ходят, которые люди с
чувством. А он только плачет, крестится да меня благодарит. Никогда бы мне,
говорит, так
о своей душе не позаботиться, как ты об ней заботишься: я хоть бы и хотел бедным людям помочь, так не сумел бы!
Купец был так вежлив, что предоставлял мне на волю взять, сколько хочу, и я приказал подать… Что же?.. и теперь смех берет, как вспомню!.. Вообразите, что в этом хитром городе сыр совсем не то, что у нас. Это кусок — просто — мыла! будь я бестия, если лгу! мыло, голое мыло — и по зрению, и по вкусу, и по обонянию, и по всем
чувствам. Пересмеявшись во внутренности
своей, решился взять кусок, чтобы дать и Кузьме понятие
о петербургском сыре. Принес к нему, показываю и
говорю...
Ощущение непонятной тревоги смущало и раздражало его.
Чувство недовольства собой редко являлось в нём, но и являясь, никогда не охватывало его сильно и надолго — он умел быстро справляться с ним. Он был уверен, что человек должен понимать
свои эмоции и развивать или уничтожать их, и, когда при нём
говорили о таинственной сложности психической жизни человека, он, иронически усмехаясь, называл такие суждения «метафизикой».
Это его было первое сознательное слово
о своих чувствах, и оно меня в самое сердце поразило, но я с ним не стал спорить, а пошел один, и имел я в этот вечер большой разговор с двумя изографами и получил от них ужасное огорчение. Сказать страшно, что они со мною сделали! Один мне икону променял за сорок рублей и ушел, а другой
говорит...
Так, например,
поговорив раз со мною наедине
о тех и других «дикостях», она умолкла, потом сложила в корзинку
свою работу и, поднявшись с места, сказала с каким-то возвышенным
чувством...
За обедом он скоро развязался, присовокупил кое к чему замечания и съел почти один довольно старого поросенка; но, однако же,
о своем событии в церкви он не решался
говорить по какому-то безотчетному для него самого
чувству и на вопросы любопытных отвечал: «Да, были всякие чудеса».
Как и отчего это произошло: обстоятельства ли жизни, или некоторая идеальность миросозерцания и прирожденные
чувства целомудрия и стыдливости были тому причиной, но только, не
говоря уже
о гимназии, но и в училище, живя в сотовариществе таких повес, как студенты, Иосаф никогда не участвовал в их разных любовных похождениях и даже избегал разговора с ними об этом; а потом, состоя уже столько времени на службе, он только раз во все это время, пришедши домой несколько подгулявши, вдруг толкнул
свою кухарку, очень еще не старую крестьянскую бабу, на диван.