Неточные совпадения
Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя, я даже старался не думать и только отплевался.
Идея о том, что князь мог
говорить с ним обо мне и
об этих деньгах, уколола меня как булавкой. «Выиграю и отдам сегодня же», — подумал я решительно.
Меня самого оскорбляли, и больно, — я уходил оскорбленный и потом вдруг
говорил себе: «Э, я низок, а все-таки у меня „
идея“, и они не знают
об этом».
—
Об этой
идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не
говорил с князем
об этой
идее. Я знаю только, что эта
идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не
говорил и в том не участвовал. Объявляя вам
об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной
об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах
говорит?
Когда в прошлом философы
говорили о врожденных
идеях, то, благодаря статическому характеру их мышления, они плохо выражали истину
об активном духе в человеке и человеческом познании.
О России
говорили, что это государство пространное и могущественное, но
идея об отечестве, как о чем-то кровном, живущем одною жизнью и дышащем одним дыханием с каждым из сынов своих, едва ли была достаточно ясна.
Учение о Софии, которое стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением
об идеях. «София есть выраженная, осуществленная
идея», —
говорит Соловьев. «София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом Божественного единства».
Я знаю, мне могут сказать, что я отстал от своего века, что то, что я
говорю об отсутствии чувства государственности в квартальных надзирателях, относится к дореформенному времени и что, напротив того, нынешнее поколение квартальных надзирателей очень тонко понимает, чему оно служит и какой
идеи является представителем.
Он стал
говорить о городских новостях, о приезде губернаторши «с новыми разговорами»,
об образовавшейся уже в клубе оппозиции, о том, что все кричат о новых
идеях и как это ко всем пристало, и пр., и пр.
— Ну, давай
говорить. Отвечай: был ты в числе сочувствователей и распространителей
идеи об упразднении крепостного права?
— Как это для новых
идей? Это
об чем же? —
говорили дамы, переглядываясь одна с другой.
Гораздо большее, вероятно, будет раскрыто в другую пору дневником Бенни и его бумагами, а пока это сделается удобным (что, конечно, случится не при нашей жизни), человека, о котором мы
говорим, можно укорить в легкомысленности, но надо верить ручательству Ивана Сергеевича Тургенева, что «Артур Бенни был человек честный», и это ручательство автор настоящих записок призывает в подкрепление своего искреннего рассказа
об Артуре Бенни, столь незаслуженно понесшем тягостнейшие оскорбления от тех, за чьи
идеи он хотел жить и не боялся умереть.
Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, — их
говорили безграмотные странники, бездомные бродяги, «толстовцы» и высококультурные люди.
Говорили об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог-неовиталист и многие еще. Но эти
идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
Все, что я читал, было насыщено
идеями христианства, гуманизма, воплями о сострадании к людям, —
об этом же красноречиво и пламенно
говорили лучшие люди, которых я знал в ту пору.
Странным образом Бруно находится в явной зависимости и от
идей Николая Кузанского, которого был усердным почитателем; поэтому в своем трактате «De la causa, principio e uno», излагая учение
об абсолютном, сильно напоминающее взгляды Николая К. о coincidenlia oppositorum и о possest, Дж. Бруно
говорит следующее: «То, что в другом случае было бы противоположно и противоречиво, в нем (в абсолютном) есть одно и то же, и каждая вещь есть в нем одно и то же.
(Очевидна вся недостаточность этого аргумента, который скорее может быть приведен в защиту
идеи откровения, нежели для подтверждения общей точки зрения Гегеля: для него Бог дан в мышлении, есть мышление, а при этом, строго
говоря, некому и нечему открываться, и если сам Гегель и
говорит об откровенной религии, то делает это по своей обычной манере пользоваться эмпирическими данными для нанизывания их на пан-логическую схему).