Неточные совпадения
Прежде были опеки,
суды, а теперь земство, не
в виде взяток, а
в виде незаслуженного жалованья, —
говорил он так горячо, как будто кто-нибудь из присутствовавших оспаривал его мнение.
— Как я рада, что слышала Кознышева! Это стоит, чтобы поголодать. Прелесть! Как ясно и слышно всё! Вот у вас
в суде никто так не
говорит. Только один Майдель, и то он далеко не так красноречив.
И пишет
суд: препроводить тебя из Царевококшайска
в тюрьму такого-то города, а тот
суд пишет опять: препроводить тебя
в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы
в тюрьму и
говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и
в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где,
в каких местах шатаешься?
—
В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки:
говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы похлопотать по
судам…
Да вот вам, панове, вперед
говорю: если кто
в походе напьется, то никакого нет на него
суда.
— А вот что мы делаем. Прежде,
в недавнее еще время, мы
говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного
суда…
Как всегда, ее вкусный голос и речь о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию женщины, и он не подумал о значении этой просьбы, выраженной тоном человека, который
говорит о забавном, о капризе своем. Только на месте,
в незнакомом и неприятном купеческом городе, собираясь
в суд, Самгин сообразил, что согласился участвовать
в краже документов. Это возмутило его.
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий
в пользу гласного
суда над политическими. «Тогда,
говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то,
говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
Он поехал с патроном
в суд, там и адвокаты и чиновники
говорили об убийстве как-то слишком просто, точно о преступлении обыкновенном, и утешительно было лишь то, что почти все сходились на одном: это — личная месть одиночки. А один из адвокатов, носивший необыкновенную фамилию Магнит, рыжий, зубастый, шумный и напоминавший Самгину неудачную карикатуру на англичанина, громко и как-то бесстыдно отчеканил...
— Я не знаю, что такое уездный
суд, что
в нем делают, как служат! — выразительно, но вполголоса опять
говорил Обломов, подойдя вплоть к носу Ивана Матвеевича.
— Подлинно ничего:
в уездном
суде,
говорит, не знаю, что делают,
в департаменте тоже; какие мужики у него — не ведает. Что за голова! Меня даже смех взял…
— Вот эти
суда посуду везут, —
говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу!
В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь,
говорит, ты, шкура,
в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд,
говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
Я было стала ей
говорить, всплакнула даже тут же на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите,
говорит, дайте мне спать!» Наутро смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте не верьте мне, перед
судом Божиим скажу: не
в своем уме она тогда была!
В суде адвокат совсем уже было его оправдал — нет улик, да и только, как вдруг тот слушал-слушал, да вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты постой
говорить», да все и рассказал, «до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем.
«На берег кому угодно! —
говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село
в катер, все
в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько;
суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем;
говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось
в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим
судам велено идти к русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
Губернатор
говорил, что «японскому глазу больно видеть чужие
суда в других портах Японии, кроме Нагасаки; что ответа мы тем не ускорим, когда пойдем сами», и т. п.
А нечего делать японцам против кораблей: у них, кроме лодок, ничего нет. У этих лодок, как и у китайских джонок, паруса из циновок, очень мало из холста, да еще открытая корма: оттого они и ходят только у берегов. Кемпфер
говорит, что
в его время сиогун запретил строить
суда иначе, чтоб они не ездили
в чужие земли. «Нечего, дескать, им там делать».
А как упрашивали они, утверждая, что они хлопочут только из того, чтоб нам было покойнее! «Вы у нас гости, —
говорил Эйноске, — представьте, что пошел
в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается…» — «Чтоб уступить его младшим (мелким
судам)», — прибавил Посьет.
— Это дело прокурора, — с досадой перебил Масленников Нехлюдова. — Вот ты
говоришь:
суд скорый и правый. Обязанность товарища прокурора — посещать острог и узнавать, законно ли содержатся заключенные. Они ничего не делают: играют
в винт.
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека,
говорил, что надо прежде выслушать его, что перед
судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще, а
в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние
суды, как они ни дурны, всё-таки лучше прежних.
— Во-первых, министерство не будет спрашивать Сенат, — с улыбкой снисхождения сказал Игнатий Никифорович, — а вытребует подлинное дело из
суда и если найдет ошибку, то и даст заключение
в этом смысле, а, во-вторых, невинные никогда или, по крайней мере, как самое редкое исключение, бывают наказаны. А наказываются виновные, — не торопясь, с самодовольной улыбкой
говорил Игнатий Никифорович.
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. — Мне
говорят, что вы приехали из
суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень тяжело для людей с сердцем, — сказала она по-французски.
— Ни
в каком случае, — отвечал он решительно. — И так газеты
говорят, что присяжные оправдывают преступников; что же заговорят, когда
суд оправдает. Я не согласен ни
в каком случае.
— Интересно, что сегодня будет у Ивана Яковлича с Ломтевым, — каждый раз
говорил партнер Привалова, член окружного
суда, известный
в клубе под кличкой Фемиды. — Кто кого утопит… Нашла коса на камень…
— Об этом мы еще
поговорим после, Сергей Александрыч, а теперь я должен вас оставить… У меня дело
в суде, — проговорил Веревкин, вынимая золотые часы. — Через час я должен сказать речь
в защиту одного субъекта, который убил троих. Извините, как-нибудь
в другой раз… Да вот что: как-нибудь на днях загляните
в мою конуру, там и покалякаем. Эй, Виктор, вставай, братику!
Старик же ее, купец, лежал
в это время уже страшно больной, «отходил», как
говорили в городе, и действительно умер всего неделю спустя после
суда над Митей.
На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до
суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства
в пользу брата и
в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных
в его качестве родного брата подсудимого.
— Ты это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про
суд! Ну, черт! Мы до сих пор все с тобой о пустяках
говорили, вот все про этот
суд, а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра
суд, только я не про
суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то, что
в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой
в лице смотришь?
В этом месте защитника прервал довольно сильный аплодисмент.
В самом деле, последние слова свои он произнес с такою искренне прозвучавшею нотой, что все почувствовали, что, может быть, действительно ему есть что сказать и что то, что он скажет сейчас, есть и самое важное. Но председатель, заслышав аплодисмент, громко пригрозил «очистить» залу
суда, если еще раз повторится «подобный случай». Все затихло, и Фетюкович начал каким-то новым, проникновенным голосом, совсем не тем, которым
говорил до сих пор.
— Пусть этим всем моим словам, что вам теперь
говорил,
в суде не поверят-с, зато
в публике поверят-с, и вам стыдно станет-с.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь,
говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже
в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом
в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и
в святости секрет сохраню».
Именно: все знали, что дело это заинтересовало слишком многих, что все сгорали от нетерпения, когда начнется
суд, что
в обществе нашем много
говорили, предполагали, восклицали, мечтали уже целые два месяца.
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не
говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья
в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты
говоришь об завтрашнем, о
суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
Попадется ли мертвое тело исправнику со становым, они его возят две недели, пользуясь морозом, по вотским деревням, и
в каждой
говорят, что сейчас подняли и что следствие и
суд назначены
в их деревне. Вотяки откупаются.
«Ты, мол,
в чужой деревне не дерись», —
говорю я ему, да хотел так, то есть, пример сделать, тычка ему дать, да спьяну, что ли, или нечистая сила, — прямо ему
в глаз — ну, и попортил, то есть, глаз, а он со старостой церковным сейчас к становому, — хочу, дескать,
суд по форме.
Все это взошло и назрело
в душе писаря; теперь, губернатором, его черед теснить, не давать стула,
говорить ты, поднимать голос больше, чем нужно, а иной раз отдавать под
суд столбовых дворян.
— Так и есть! Так я и знала, что он бунтовщик! — сказала она и, призвав Федоса, прикрикнула на него: — Ты что давеча Аришке про каторгу
говорил? Хочешь, я тебя, как бунтовщика,
в земский
суд представлю!
Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж,
в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат —
в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник, то как же не принять его? Прогонишь его — он, пожалуй,
в канаве замерзнет;
в земский
суд отправить его — назад оттуда пришлют… А дело между тем разгласится, соседи будут
говорить: вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику
в угле отказала.
— Этак ты, пожалуй, весь торг к себе
в усадьбу переведешь, — грубо
говорили ей соседние бурмистры, и хотя она начала по этому поводу дело
в суде, но проиграла его, потому что вмешательство князя Г. пересилило ее скромные денежные приношения.
Как-то вышло, что
суд присудил Ф. Стрельцова только на несколько месяцев
в тюрьму. Отвертеться не мог — пришлось отсиживать, но сказался больным, был отправлен
в тюремную больницу, откуда каким-то способом —
говорили,
в десять тысяч это обошлось, — очутился дома и, сидя безвыходно, резал купоны…
Этот случай произвел у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на царя. То была какая-то далекая отвлеченность
в столице, а здесь событие
в нашем собственном мире. Очень много
говорили и о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На
суде он держал себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
— А мы опять воспользуемся моментом, —
говорил он, возвращаясь из
суда в редакцию. — Подождите, господа, смеется последний, а мы еще посмотрим.
— А Полуянов? Вместе с мельником Ермилычем приехал, потребовал сейчас водки и хвалится, что засудит меня, то есть за мое показание тогда на
суде. Мне,
говорит, нечего терять… Попадья со страхов убежала
в суседи, а я вот сижу с ними да слушаю. Конечно, во-первых, я нисколько его не боюсь, нечестивого Ахава, а во-вторых, все-таки страшно…
Тот еврей, у которого украли на Сахалине 56 тысяч, был прислан за фальшивые бумажки; он уже отбыл сроки и гуляет по Александровску
в шляпе, пальто и с золотою цепочкой; с чиновниками и надзирателями он всегда
говорит вполголоса, полушёпотом, и благодаря, между прочим, доносу этого гнусного человека был арестован и закован
в кандалы многосемейный крестьянин, тоже еврей, который был осужден когда-то военным
судом «за бунт»
в бессрочную каторгу, но на пути через Сибирь
в его статейном списке посредством подлога срок наказания был сокращен до 4 лет.
Затем следует Вторая Падь,
в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет
в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего ребенка и зарыла его
в землю, на
суде же
говорила, что ребенка она не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают;
суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
— Так вот слушай, —
говорит смотритель, глядя
в статейный список. — Такого-то числа и года хабаровским окружным
судом за убийство казака ты приговорен к девяноста плетям… Так вот сегодня ты должен их принять.
Неясно виден Татарский берег и даже вход
в бухту де-Кастри; смотритель маяка
говорит, что ему бывает видно, как входят и выходят из де-Кастри
суда.
Говорят, и
в печати, между прочим, высказывалось предположение, будто беглых каторжных принимают на свои
суда американские китобои и увозят их
в Америку.