Неточные совпадения
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и
хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то что в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [
О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Слушая, как в редакции
говорят о необходимости политических реформ, разбирают достоинства европейских конституций, утверждают и оспаривают возникновение в России социалистической крестьянской республики, Самгин думал, что эти беседы, всегда горячие, иногда озлобленные, — словесная игра, которой развлекаются скучающие, или ремесло профессионалов, которые зарабатывают
хлеб свой тем, что «будят политическое и национальное самосознание общества».
Говорил оратор
о том, что война поколебала международное значение России, заставила ее подписать невыгодные, даже постыдные условия мира и тяжелый для торговли
хлебом договор с Германией. Революция нанесла огромные убытки хозяйству страны, но этой дорогой ценой она все-таки ограничила самодержавие. Спокойная работа Государственной думы должна постепенно расширять права, завоеванные народом, европеизировать и демократизировать Россию.
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не
говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться
о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой
о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Бабушка пересмотрела все материи, приценилась и к сыру, и к карандашам,
поговорила о цене на
хлеб и перешла в другую, потом в третью лавку, наконец, проехала через базар и купила только веревку, чтоб не вешали бабы белье на дерево, и отдала Прохору.
— Это очень серьезно, что вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне не
говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала,
говорили иногда
о хлебе,
о неурожае. А…
о бабах этих… и
о ребятишках… никогда.
— Перестань, пожалуйста, папа, — уговаривала его Устенька. — Не стоит даже и
говорить о таких пустяках… Будет день — будет и
хлеб.
— Тебя не спрошу. Послушай, Галактион, мне надоело с тобой ссориться. Понимаешь, и без тебя тошно. А тут ты еще пристаешь… И
о чем
говорить: нечем будет жить — в прорубь головой. Таких ненужных бабенок и
хлебом не стоит кормить.
Так как нужно было что-нибудь
говорить, все толковали
о дешевом сибирском
хлебе.
Ниже я буду
говорить о селениях, жители которых, благодаря главным образом этим туманам, уже перестали сеять зерновые
хлеба и всю свою пахотную землю пускают под картофель.
Нетронутая трава стояла стеной, в пояс вышиною, и крестьяне
говорили: «Что за трава! медведь медведем!» [Я никогда не умел удовлетворительно объяснить себе этого выражения, употребляемого также, когда говорилось
о густом, высоком несжатом
хлебе: как тут прошел медведь!
Мы объехали яровые
хлеба, которые тоже начинали поспевать,
о чем отец мой и Мироныч
говорили с беспокойством, не зная, где взять рук и как убраться с жнитвом.
— Я к нему тогда вошла, — начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать
о своих деяниях, — и прямо ему
говорю: «Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска
хлеба, за что, почему, как?» — просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно, знаете, все уже в жизни надоело. «Эх,
говорит, давайте перо, я вам подпишу!». Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел людей до того, что хоть задаром
хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба
о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно
говоря, производил он один.
Может ли быть допущена идея
о смерти в тот день, когда все
говорит о жизни, все призывает к ней? Я люблю эти народные поверья, потому что в них, кроме поэтического чувства, всегда разлито много светлой, успокоивающей любви. Не знаю почему, но, когда я взгляну на толпы трудящихся, снискивающих в поте лица
хлеб свой, мне всегда приходит на мысль:"Как бы славно было умереть в этот великий день!.."
Так что когда министр внутренних дел Перовский начал издавать таксы на мясо и
хлеб, то и это заинтересовало нас только в качестве анекдота,
о котором следует
говорить с осмотрительностью.
—
О боже мой! Кто ж вам это
говорит! — воскликнул Калинович. — Но я могу быть переведен; приедет другой, который вас вытеснит, и вы останетесь без куска
хлеба.
"Ишто я тогда с ним изделать буду!" — затосковал он, рассчитывая по пальцам, сколько Мошка, со дня рождения, одного
хлеба у него съел, не
говоря уже
о фасоли и чесноке.
Палубные пассажиры, матросы, все люди
говорили о душе так же много и часто, как
о земле, — работе,
о хлебе и женщинах. Душа — десятое слово в речах простых людей, слово ходовое, как пятак. Мне не нравится, что слово это так прижилось на скользких языках людей, а когда мужики матерщинничают, злобно и ласково, поганя душу, — это бьет меня по сердцу.
— Кто скажет за нас правду, которая нужна нам, как
хлеб, кто скажет всему свету правду
о нас? Надобно самим нам готовиться к этому, братья-товарищи, мы сами должны
говорить о себе, смело и до конца! Сложимте все думы наши в одно честное сердце, и пусть оно поёт про нас нашими словами…
Разумеется, мы
говорим о прикормке постоянной, которую хорошо приготовлять следующим образом: берутся хлебные зерна ржи, овса, пшеницы или какие есть; прибавляются отруби, корки ржаного
хлеба, особенно пригорелые (рыба далеко слышит их запах), все это кладется в чугун, наливается водой и ставится в жаркую печь, сутки на двое так, чтобы совершенно разопрело.
Да я, примерно, не
о том
говорю, рази я
говорю: приходи, дядя, ко мне даром
хлеб есть — рази я это
говорю? — перебил Глеб.
И он стал
говорить о медицине то, что
о ней обыкновенно
говорят, похвалил гигиену и сказал, что ему давно хочется устроить в Москве ночлежный дом и что у него даже уже есть смета. По его плану рабочий, приходя вечером в ночлежный дом, за пять-шесть копеек должен получать порцию горячих щей с
хлебом, теплую, сухую постель с одеялом и место для просушки платья и обуви.
— Он не военный, а купец,
говорит о торговле с нами
хлебом и что они могли бы покупать у нас также керосин, лес и уголь.
И не будет у нас ни молока, ни
хлеба, ни изобилия плодов земных, не
говоря уже
о науках и искусствах. Мало того: мы можем очутиться в положении человека, которого с головы до ног облили керосином и зажгли. Допустим, что этот несчастливец и в предсмертных муках будет свои невзгоды ставить на счет потрясенным основам, но разве это облегчит его страдания? разве воззовет его к жизни?
— Ишь ты какой! — воодушевлённо и негодуя
говорил Яков. — «Знать не хочу!» Эдак-то и я скажу, и всякий дурак… Нет, ты объясни — откуда огонь?
О хлебе я не спрошу, тут всё видно: от зерна — зерно, из зерна — мука, из муки — тесто, и — готово! А как человек родится?
— Мы
говорим вообще
о развитой женщине, которая в наше время не может себе добыть
хлеба.
При моем большом росте и крепком сложении мне приходилось есть вообще мало, и потому главным чувством моим в течение дня был голод, и потому, быть может, я отлично понимал, почему такое множество людей работает только для куска
хлеба и может
говорить только
о харчах.
Ведь весь вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок
хлеба, но простоты не видели, а
говорили мне, слащаво округляя фразы,
о Бородине,
о святом огне,
о дяде, забытом поэте, который когда-то писал плохие и фальшивые стихи, грубо обзывали меня безмозглою головой и тупым человеком.
Жевакин. Ни одного слова. Я не
говорю уже
о дворянах и прочих синьорах, то есть разных ихних офицерах; но возьмите нарочно простого тамошнего мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте скажите ему: «Дай, братец,
хлеба», — не поймет, ей-богу не поймет; а скажи по-французски: «Dateci del pane» или «portate vino!» [Дайте
хлеба… принесите вина! (ит.)] — поймет, и побежит, и точно принесет.
Ежедневный опыт мог бы убедить жену, что расходы не становятся меньше оттого, что мы часто
говорим о них, но жена моя не признает опыта и аккуратно каждое утро рассказывает и
о нашем офицере, и
о том, что
хлеб, слава богу, стал дешевле, а сахар подорожал на две копейки — и все это таким тоном, как будто сообщает мне новость.
В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском
хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями
о долгах и нужде, умеющая
говорить только
о расходах и улыбаться только дешевизне, — неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке?
—
О том, что ты меня не понимаешь. Ты
говоришь, что я ребенок… Да разве б я не хотела быть твоею Анной Денман… но, боже мой! когда я знаю, что я когда-нибудь переживу твою любовь, и чтоб тогда, когда ты перестанешь любить меня, чтоб я связала тебя долгом? чтоб ты против желания всякого обязан был работать мне на
хлеб, на башмаки, детям на одеяла? Чтоб ты меня возненавидел после? Нет, Роман! Нет! я не так тебя люблю: я за тебя хочу страдать, но не хочу твоих страданий.
Возвратился Вукол из О-ла после успеньева дня и привез домой слухи
о Насте. Сказывал, что она совсем здорова и работает, что Крылушкин денег за нее больше не взял и провизии не принял, потому,
говорит, что она не даром мой
хлеб ест, а помогает во всем по двору.
Г-н Устрялов замечает (том II, стр. 117), что «редкий сановник, даже из среднего круга, не
говоря о высшем, водил хлеб-соль с обывателями Немецкой слободы.
Пётр ничего не сказал ему, даже не оглянулся, но явная и обидная глупость слов дворника возмутила его. Человек работает, даёт кусок
хлеба не одной сотне людей, день и ночь думает
о деле, не видит, не чувствует себя в заботах
о нём, и вдруг какой-то тёмный дурак
говорит, что дело живёт своей силой, а не разумом хозяина. И всегда человечишка этот бормочет что-то
о душе,
о грехе.
И жаждавшие примирения раздвоились: одни не верят науке, не хотят ею заняться, не хотят обследовать, почему она так
говорит, не хотят идти ее трудным путем; «наболевшие души наши, —
говорят они, — требуют утешений, а наука на горячие, просьбы
о хлебе подает камни, на вопль и стон растерзанного сердца, на его плач, молящий об участии, — предлагает холодный разум и общие формулы; в логической неприступности своей она равно не удовлетворяет ни практических людей, ни мистиков.
И раздельно, даже резко произнося слова, он начал
говорить ей
о несправедливом распределении богатств,
о бесправии большинства людей,
о роковой борьбе за место в жизни и за кусок
хлеба,
о силе богатых и бессилии бедных и об уме, подавленном вековой неправдой и тьмой предрассудков, выгодных сильному меньшинству людей.
Приказать купить
хлеба, пойти по избам и раздавать — это не под силу одному человеку, не
говоря уже
о том, что второпях рискуешь дать сытому или кулаку вдвое больше, чем голодному.
Ольга Михайловна рассудила, что если она поспешит спрятаться в шалаш, то ее не заметят и пройдут мимо, и ей не нужно будет
говорить и напряженно улыбаться. Она подобрала платье, нагнулась и вошла в шалаш. Тотчас же лицо, шею и руки ее обдало горячим и душным, как пар, воздухом. Если бы не духота и не спертый запах ржаного
хлеба, укропа и лозы, от которого захватывало дыхание, то тут, под соломенною крышей и в сумерках, отлично можно было бы прятаться от гостей и думать
о маленьком человечке. Уютно и тихо.
Он вдруг повернулся и, не
говоря ни слова, поспешно побежал куда-то. Я спрятал
хлеб в карман и стал ждать. Сразу стало мне жутко и весело! «Чудесно! — думал я. — Вот сейчас прибежит хозяин, соберутся лакеи, засвистят полицию… подымется гам, ругань, свалка…
О, как великолепно буду я бить эти самые тарелки и судки об их головы. Я искусаю их до крови!»
Начал
говорить ему
о причинах унижения человека,
о злой борьбе за кусок
хлеба,
о невозможности сохранить себя в стороне от этой свалки,
о справедливости жизни, нещадно карающей того, кто только берёт у неё и ничего не хочет отдать из души своей.
Если бы знать! Голодный добывает
хлеб трудом. Оскорбленный мстит. Любовник
говорит женщине: будь моею. Но я сыт, и никто не оскорбляет меня. В женщинах я люблю только тонкие волосы, струнные голоса и мечту
о невозможном. Мне нечего достигать — я обречен на тоску.
— Послушай, —
говорю, — Дмитрий Никитич, исполни ты хоть один раз в жизни мою просьбу и поверь, что сам за то после будешь благодарить: не закладывай ты именья, а лучше перевернись как-нибудь. Залог для хозяев, которые на занятые деньги покупают именья, благодетелен; но заложить и деньги прожить — это хомут, в котором, рано ли, поздно ли, ты затянешься.
О тебе я не
говорю: ты мужчина, проживешь как-нибудь; но я боюсь за мать твою, ты оставишь ее без куска
хлеба.
Что же касалось людей других сословий, то с этими было еще меньше хлопот:
о мещанах нечего было и
говорить, так как они земли не пашут и
хлеба не сеют — стало быть, у них неурожая и не было, и притом
о них давно было сказано, что они «все воры», и, как воры, они, стало быть, могут достать себе все, что им нужно; а помещичьи «крепостные» люди были в таком положении, что
о них нечего было и беспокоиться, — они со дня рождения своего навеки были предоставлены «попечению владельцев», и те
о них пеклись…
Трезвая речь моей доброй матери, каждое слово которой дышало такою возвышенною и разумною обо мне попечительностию и заботою, была силоамскою купелью, в которой я окунулся и стал здоров, и бодр, и чист, как будто только слетел в этот мир из горних миров, где не водят медведей и не
говорят ни
о хлебе, ни
о вине, ни
о палачах, ни
о дамах, для счастья которых нужен рахат-лукум, или «рогатый кум», как мы его называли в своем корпусе.
Садимся обедать. Раненый офицер, у которого от раны в висок образовалось сведение челюстей, ест с таким видом, как будто бы он зануздан и имеет во рту удила. Я катаю шарики из
хлеба, думаю
о собачьем налоге и, зная свой вспыльчивый характер, стараюсь молчать. Наденька глядит на меня с состраданием. Окрошка, язык с горошком, жареная курица и компот. Аппетита нет, но я из деликатности ем. После обеда, когда я один стою на террасе и курю, ко мне подходит Машенькина maman, сжимает мои руки и
говорит, задыхаясь...
Чего не перепытала душа его в первые дни заключения! Не
говорю о лишениях физических. Каждый день убавляли пищи его, наконец стали давать ему по кусочку черствого
хлеба и по кружке воды. За трапезой его строго наблюдал сам дворецкий великого князя. Лишения такого рода сносил он с твердостью; но что более всего сокрушало его, так это неизвестность
о друзьях и об Анастасии. Хоть бы повеяло на него отрадою их воспоминания, их участия и любви к нему; хоть бы весточку
о них услыхал.
— В печку… в огонь! И раз навсегда тебе
говорю, голубчик, — сказал он, — все эти дела в огонь. Пускай косят
хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят — щепки летят. — Он взглянул еще раз на бумагу —
О, аккуратность немецкая! — проговорил он, качая головой.
Графине Марье хотелось сказать ему, что не
о едином
хлебе сыт будет человек, что он слишком много приписывает важности этим делам; но она знала, что этого
говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его руку и поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение и подтверждение своих мыслей, и подумав несколько времени молча, вслух продолжал свои мысли.