Неточные совпадения
— Вчера гимназист застрелился, единственный сын богатого купца.
Родитель — простачок, русак, мать — немка, а сын, говорят, бомбист. Вот как, — рассказывала она, не
глядя на Клима, усердно ковыряя распятие. Он спросил...
Дети Николая Иваныча еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся пошли в
родителей: весело
глядеть на умные личики этих здоровых ребят.
— Ломаный я человек,
родитель, — отвечал Артем без запинки. — Ты думаешь, мне это приятно без дела слоняться? Может, я в другой раз и жисти своей не рад… Поработаю — спина отымается, руки заболят, ноги точно чужие сделаются. Завидно
на других
глядеть, как добрые люди над работой убиваются.
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он,
глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь
родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
Она внимательно слушала музыку, еще внимательнее
глядела на акробатические упражнения Сергея и
на смешные «штучки» Арто, после этого долго и подробно расспрашивала мальчика о том, сколько ему лет и как его зовут, где он выучился гимнастике, кем ему приходится старик, чем занимались его
родители и т. д.; потом приказала подождать и ушла в комнаты.
— Вот какая вы! — сказала Власова. —
Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала,
глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела
на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
Ну, и точно-с,
на другой это день,
родителя нашего дома не было, идет Митрий Филипыч мимо, а Манефа Ивановна в окошко
глядит.
— Было время, — начал снова Николай Артемьевич, — когда дочери не позволяли себе
глядеть свысока
на своих
родителей, когда родительская власть заставляла трепетать непокорных. Это время прошло, к сожалению; так, по крайней мере, думают многие; но, поверьте, еще существуют законы, не позволяющие… не позволяющие… словом, еще существуют законы. Прошу вас обратить
на это внимание: законы существуют.
Нет! они гордятся сими драгоценными развалинами; они
глядят на них с тем же почтением, с тою же любовию, с какою добрые дети смотрят
на заросший травою могильный памятник своих
родителей; а мы…» Тут господин антикварий, вероятно бы, замолчал, не находя слов для выражения своего душевного негодования; а мы, вместо ответа, пропели бы ему забавные куплеты насчет русской старины и, посматривая
на какой-нибудь прелестный домик с цельными стеклами, построенный
на самом том месте, где некогда стояли неуклюжие терема и толстые стены с зубцами, заговорили бы в один голос: «Как это мило!..
Старшая дочь Елена, широколицая, широкобёдрая баба, избалованная богатством и пьяницей мужем, была совершенно чужим человеком; она изредка приезжала навестить
родителей, пышно одетая, со множеством колец
на пальцах. Позванивая золотыми цепочками, брелоками,
глядя сытыми глазами в золотой лорнет, она говорила усталым голосом...
Отдохнув немного после свадебного шуму, новые мои
родители начали предлагать мне, чтобы я переехал с женою в свою деревню, потому что им-де накладно целую нас семью содержать
на своем иждивении. Я поспешил отправиться, чтобы устроить все к нашей жизни — и, признаться, сильное имел желание дать свадебный бал для всех соседей и для тех гордых некогда девушек, кои за меня не хотели первоначально выйти. Каково им будет
глядеть на меня, что. я без них женился! Пусть мучатся!
Прохор Прохорыч. Гражданскими делами, вероятно, мало занимались? Но я говорю сущую справедливость. Я пользовался еще расположением покойного вашего
родителя! Прекраснейший был человек, как теперь
на него
гляжу: собой этакой полный, глаза навыкате, весельчак был такой, что и свет другого не производил; я ему часто говоривал: — Неправильно, говорю, дядюшка, Рамешками владеете, поделитесь. — «А вот погоди, говорит, как умру, так тебе поросатую свинью оставлю…» — да сам и захохочет, покойный свет!
Гаврила Пантелеич. Руки просить? Что ж нам теперь, родителям-то, как быть?.. Что делать нам подобает,
на его безумие
глядя?..
И, впечатленья дум моих храня,
Я нехотя глотал тарелку супа;
С усмешкой все
глядели на меня,
Мое лицо, должно быть, было глупо.
Застенчивей стал день я ото дня,
Смотрел
на всех рассеянно и тупо,
И
на себя
родителей упрек
Не раз своей неловкостью навлек.
Но, веря своей примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались средь дворов в навозе,
глядя, не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб
на том свете
родителям было теплее.
— Погляжу я
на вас, сударыня, как
на покойника-то,
на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи, — говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну. — Хоша я больно малешенек был, как
родитель ваш в Родяково к себе в вотчину приезжал, а как теперь
на него
гляжу — осанистый такой был, из себя видный, говорил так важно… А душа была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих рук оделил… Ласковый был барин, добрый.
Сережа, парень лет двадцати трех-четырех, румяный, здоровый, с богобоязненным видом и тихой поступью, робко вошел в комнату. Низко поклонясь, смиренно остановился он у притолки,
глядя исподлобья
на родителя. Тот сказал ему...