Неточные совпадения
— Кто такой? — сказал Собакевич,
глядя на угол
печи.
— Что! — говорил он,
глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги
пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит,
на мировую пойдет.
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь
на лавку у дверей и не обращая никакого внимания
на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне.
На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута;
гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как
на ладони.
На каланче, под шарами, ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце
печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только
гляди, не зевай! И ходит он кругом и «озирает окрестности».
Было приятно слушать добрые слова,
глядя, как играет в
печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем
на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан,
на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Он сидел
на краю
печи, свесив ноги,
глядя вниз,
на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха
на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
— Где там этакого огурца увидишь! — продолжал Евсей, указывая
на один огурец, — и во сне не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и
глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб
пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить — ничего в заводе нет.
И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около большой, грязной
печи.
На печи,
на полу,
на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона
глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой…
Всё вокруг зыбко качалось, кружась в медленном хороводе, а у
печи, как часовой, молча стояла высокая Анка, скрестив руки
на груди,
глядя в потолок; стояла она, точно каменная, а глаза её были тусклы, как у мертвеца.
И, оставшись с глазу
на глаз с Матвеем, строго заговорил,
глядя в тёмное чело
печи...
А Матвей стоял у
печи и чувствовал себя бессильным помочь этой паре нужных ему, близких людей, молчал, стыдясь
глядеть на их слёзы и кровь.
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом
на лошади и не слезал с нее по целым дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо
на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с
печью, прямо из сеней, целый день
глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
— Ну да, как же, аристократические принципы… без них мы шагу не можем сделать! — рассмеялась злобно Елена и, отвернувшись от князя, стала
глядеть в угол
печи.
На глазах ее искрились даже слезы от гнева.
Акулина встала опять и достала мужу сапоги. Сапоги были скверные, прорванные, солдатские. Сняла кафтан с
печи и подала ему, не
глядя на него.
Зрителем этой сцены была старуха, мать Григория; свесив с
печи седую голову, как-то бессмысленно
глядела она
на все, происходившее перед ее глазами.
Девочки, сидя и лежа
на печи,
глядели вниз не мигая; казалось, что их было очень много — точно херувимы в облаках. Рассказы им нравились; они вздыхали, вздрагивали и бледнели то от восторга, то от страха, а бабку, которая рассказывала интереснее всех, они слушали не дыша, боясь пошевельнуться.
— И очень даже, мой друг, ужасно. Но тем это еще было ужаснее, что утром, как оттарабанили они
на мне всю эту свою музыку, я оглядываюсь и вижу, что место мне совсем незнакомое: поле, лужица этакая точно есть большая, вроде озерца, и тростник, и все, как я видела, а с неба солнце
печет жарко, и прямо мне во всю наружность.
Гляжу, тут же и мой сверточек с холстами и сумочка — всё в целости; а так невдалеке деревушка. Я встала, доплелась до деревушки, наняла мужика, да к вечеру домой и доехала.
Акулина. Покупку? Свое взяла, а то в санях. Вот это
на, не моя. (Кидает
на стол сверток и убирает в сундук покупку. Анютка смотрит, как Акулина укладывает; Аким не
глядит на сына и убирает онучи и лапти
на печь.)
Высокая, худая женщина, стоявшая у открытого устья
печи, слегка повернулась в сторону Жмакина, сурово и безмолвно поклонилась, не
глядя на него, и опять закопошилась у шестка.
Сказала я хозяйке, да опять сама
на печь…
гляжу — постеля
на пол сброшена, Дуня поперёк её лежит, а он
на коленках пред ней, вино наливает и кричит: сожгу всю деревню!
Взойдя по исковерканному пожаром или орудийными снарядами крылечку, Игорь и Милица очутились в небольшой горенке с огромной
печью в углу. В другом углу висело распятие, украшенное засохшим венком из полевых цветов. Часть потолка отсутствовала совсем и кусок голубого неба
глядел внутрь избушки. Там не было ни души. Уставшие до полусмерти, оба юные разведчики опустились
на лавку.
— Черт возьми… — пробормотал Докукин,
глядя на меня испуганными глазами и почесывая висок. — Не было печали, так вот черти накачали. Недаром я сегодня во сне
печь видел.
— Благодушествуют
на острове любви, среди моря блаженства. Здесь не поблагодушествуете… Такое
пекло устрою… Будете знать!.. Ха-ха-ха! — говорила она, прерываясь и путаясь, сама с собой,
глядя своими безумными глазами в пространство.