Неточные совпадения
Я
в гроб уже
гляжу, а ты лишь
в свет вступаешь...
На желтой крышке больничного
гроба лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина — монументальная,
в шубе,
в тяжелой шали на плечах — шла, упираясь подбородком
в грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом руки касалась
гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал,
глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.
— Ты проводи ее до церкви, — попросила Варвара,
глядя на широкий
гроб в санях, отирая щеки платком.
— Да как же, батюшка, Илья Ильич, быть-то мне? Сами рассудите: и так жизнь-то моя горька, я
в гроб гляжу…
Алеша
глядел с полминуты на
гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого
в гробу мертвеца, с иконой на груди и с куколем с восьмиконечным крестом на голове.
Старый инвалид высоко поднял бревно шлагбаума, из окон тюрьмы
глядели бледные лица арестантов, хорошо знавших этого человека, лежавшего
в гробу с бледным лицом и
в мундире…
— Запылилася, окоптела, — ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная!
Гляди, Леня, голуба́ душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это Двенадцать праздников,
в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это вот — Не рыдай мене, мати, зряще во
гробе…
Быстро опущенный
гроб хлюпнул
в воду. Комья глины стучат по крыше,
гроб дрожит, вода брызжет, а каторжные, работая лопатами, продолжают говорить про что-то свое, и Келбокиани, с недоумением
глядя на нас и разводя руками, жалуется...
И он снял с одного из
гробов крышку, еще не заколоченную гвоздями. Там лежала одетая кое-как
в отребья морщинистая старуха с отекшим синим лицом. Левый глаз у нее был закрыт, а правый таращился и
глядел неподвижно и страшно, уже потерявши свой блеск и похожий на залежавшуюся слюду.
Павел между тем
глядел в угол и
в воображении своем представлял, что, вероятно,
в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит
в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он
в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил
в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
— Да, — усмехаясь, продолжал Николай, — это глупость. Ну, все-таки перед товарищами нехорошо, — никому не сказал ничего… Иду. Вижу — покойника несут, ребенка. Пошел за
гробом, голову наклонил, не
гляжу ни на кого. Посидел на кладбище, обвеяло меня воздухом, и одна мысль
в голову пришла…
Лидочка горячо любила отца и скоро подружилась с теткой. Когда пришла роковая весть, у обеих сердца застыли. Лидочка испугалась, убежала и спряталась
в палисаднике. Прасковью Гавриловну придавила мысль, что рушилось все, что защищало их и указывало на какой-нибудь просвет
в будущем. Она с ужасом
глядела на Лидочку. Ей представился, рядом с
гробом покойного брата, ее собственный
гроб, а за этими двумя
гробами зияла бездна одиночества и беспомощности, которые должны были поглотить Лидочку.
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств — там
гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке
в хату, напилась чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть на всех
глядит — и опять много и долго плакала.
Двое, забежав далеко вперёд, раскачали фонарный столб, выдернули его из земли и понесли впереди похоронного хода по тротуару,
гроб и провожатые настигли их, но никто не сказал им ни слова, и Кожемякин видел, как они, не
глядя друг на друга, положили столб на землю и молча нырнули
в туман.
За этим пароксизмом последовал быстрый упадок сил. Пепко сел на пол и умолк.
В единственное окно моего
гроба глядело уже летнее утро. Какой-то нерешительный свет бродил по дешевеньким обоям, по расщелявшемуся деревянному полу, по гробовой крышке-потолку, точно чего-то искал и не находил. Пепко сидел, презрительно мотал головой и, взглядывая на меня, еще более презрительно фыркал. Потом он достал из кармана несколько написанных листов и, бросив их мне
в физиономию, проворчал...
«Соловьев!» — догадался Евсей, тупо
глядя, как тело Зарубина укладывают
в белый некрашеный
гроб.
Полно сестру-то хаить, — ты
глянь на нее, какая она: краше
в гроб кладут».
Гроб качается хрустальный,
И
в хрустальном
гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о
гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила.
Глядит вокруг...
Пуки ассигнаций росли
в сундуках, и как всякий, кому достается
в удел этот страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему, кроме золота, беспричинным скрягой, беспутным собирателем и уже готов был обратиться
в одно из тех странных существ, которых много попадается
в нашем бесчувственном свете, на которых с ужасом
глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся они движущимися каменными
гробами с мертвецом внутри наместо сердца.
В тот день, когда его хоронили, учения
в гимназии не было. Товарищи и ученики несли крышку и
гроб, и гимназический хор всю дорогу до кладбища пел «Святый Боже».
В процессии участвовали три священника, два дьякона, вся мужская гимназия и архиерейский хор
в парадных кафтанах. И,
глядя на торжественные похороны, встречные прохожие крестились и говорили...
И он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и образам, не жалея их нимало, и скоро вся церковь наполнилась светом. Вверху только мрак сделался как будто сильнее, и мрачные образа
глядели угрюмей из старинных резных рам, кое-где сверкавших позолотой. Он подошел ко
гробу, с робостию посмотрел
в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько вздрогнувши, своих глаз.
И кто бы смел изобразить
в словах,
Чтό дышит жизнью
в красках Гвидо-Рени?
Гляжу на дивный холст: душа
в очах,
И мысль одна
в душе, — и на колени
Готов упасть, и непонятный страх,
Как струны лютни, потрясает жилы;
И слышишь близость чудной тайной силы,
Которой
в мире верует лишь тот,
Кто как
в гробу в душе своей живет,
Кто терпит все упреки, все печали,
Чтоб гением глупцы его назвали.
Пируйте же, пока ещё мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто
в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба
глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему…
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
— Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на то Аксинья Захаровна. — Ты голова. Знаю, что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать,
глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни
в прок, ни
в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во
гробу его видючи
в белом саване…
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко
глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во
гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у отца с матерью на мысли того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле.
Глядела,
глядела старуха на своих соколиков и заревела
в источный голос.
День к вечеру склонялся, измучилась Фленушка писавши, а Манефа, не чувствуя устали, бодро ходила взад и вперед по келье, сказывая, что писать. Твердая, неутомимая сила воли виднелась и
в сверкающих глазах ее, и
в разгоревшихся ланитах, и
в крепко сжатых губах.
Глядя на нее, трудно было поверить, что эта старица не дольше шести недель назад лежала
в тяжкой смертной болезни и одной ногой
в гробу стояла.
Не чаялась я, горюша, не надеялась
Глядеть на тебя во
гробу да
в дубовом.
И опять представляется ему, что он, изнуренный, обессиленный бесплодной борьбой против людского зла и неправды, умирает
в злейшей чахотке,
в смрадной больнице на гнилом соломенном тюфяке… Вот кляча на роспусках везет некрашеный, убогий
гроб, и
в этом
гробу он, Ардальон Полояров… И все эти люди приходят
глядеть на него… Да!
— «Завелись, говорят, доктора у нас, так и холера пошла». Я говорю: «Вы подумайте
в своей башке, дайте развитие, — за что? Ведь у нас вон сколько народу выздоравливает: иной уж
в гроб глядит, и то мы его отходим. Разве мы что делали, разве с нами какой вышел конфуз?…»
Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она
в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от
гробов, от Якова… И она
глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.
— «Завелись, — говорят, — доктора у нас, так и холера пошла». Я говорю: «Вы подумайте
в своей башке, дайте развитие, — за что? Ведь у нас сколько народу выздоравливает; иной уж
в гроб глядит, и то мы его отходим. Разве мы что делали, разве с нами какой вышел конфуз?»
В комнату неслышно вошел высокий парень
в пиджаке и красной рубашке,
в новых, блестящих сапогах. Он остановился у порога и медленно оглядел Степана. Я побледнел.
На все это
глядел Палтусов и раза два подумал, что и его лет через тридцать будут хоронить с такой же некрасивой и нестройной церемонией, стоящей больших денег… Кисти
гроба болтались из стороны
в сторону. Иглистый дождь мочил парчу. Ветер развевал жирные волосы артельщиков
в длинных сибирках.
— Что с тобой, Ксюшенька, чего ты убиваешься?..
Глянь, на лице-то кровинки нет, краше
в гроб кладут…
Далее вырисовывалась другая картина. Труп княжны Людмилы
в простом дощатом, окрашенном желтой краской
гробу с грошовым позументом, стоявший
в девичьей. Скорбное пение во время панихиды и этот жених мертвой девушки, стоявший рядом с ней, с живой, которую он считает своей невестой и на которую
глядит грустным, умоляющим, но вместе с тем и недоумевающим взглядом.
— Коли люб, так мы с тобой честным пирком да и за свадебку; сейчас пойду к князю, до земли поклонюсь ему, не обездолит он своего холопа верного и заживем мы с тобой, моя лапушка, голубком с голубкою;
в глаза буду век я
глядеть тебе, угадывать, что тебе пожелается, верным рабом твоим по
гроб остануся, а не люб если…
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела,
глядя на ряд уходящих свечей
в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит
гроб, то, что увидит его, князя Андрея,
в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или
гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.