Неточные совпадения
— А недурны, — говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой. — Недурны, — повторял он, вскидывая влажные и блестящие
глаза то на Левина, то на
Татарина.
Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет
татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие
глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
— Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно,
татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни
глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.
Глубоко в кресле сидел компаньон Варавки по изданию газеты Павлин Савельевич Радеев, собственник двух паровых мельниц, кругленький, с лицом
татарина, вставленным в аккуратно подстриженную бородку, с ласковыми, умными
глазами под выпуклым лбом. Варавка, видимо, очень уважал его, посматривая в татарское лицо вопросительно и ожидающе. В ответ на возмущение Варавки политическим цинизмом Константина Победоносцева Радеев сказал...
Через несколько минут пред ним открыл дверь в темную переднюю гладко остриженный человек с лицом
татарина, с недоверчивым взглядом острых
глаз.
— Не вовремя гость — хуже
татарина, — сказал Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить с тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал, не застал бы. — Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал Кирсанов. — Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в
глаза.
Этот Шахма был известная степная продувная бестия; он любил водить компанию с купцами и разным начальством. О его богатстве ходили невероятные слухи, потому что в один вечер Шахма иногда проигрывал по нескольку тысяч, которые платил с чисто восточным спокойствием. По наружности это был типичный жирный
татарин, совсем без шеи, с заплывшими узкими
глазами. В своей степи он делал большие дела, и купцы-степняки не могли обойти его власти. Он приехал на свадьбу за триста верст.
Помнится, записывая в одной избе татарского мальчика трех лет, в ермолке, с широким расстоянием между
глазами, я сказал ему несколько ласковых слов, и вдруг равнодушное лицо его отца, казанского
татарина, прояснилось, и он весело закивал головой, как бы соглашаясь со мной, что его сын очень хороший мальчик, и мне показалось, что этот
татарин счастлив.
— Заколу! — кричал
татарин испуганно и злобно и с
глазами, налившимися кровью, нервно совал штыком во всякого, кто к нему приближался. Вокруг него собралась кучка солдат, обрадовавшихся смешному приключению и минутному роздыху в надоевшем ученье.
— Ага! — воскликнул хозяин, вскочив с дивана, подошёл к окну, позвал
татарина и попутно заглянул в зеркало, желая знать, достаточно ли строго его лицо: заплывшие
глаза смотрели незнакомо и неприятно, правая щека измята, в красных рубцах, волосы растрёпаны, и вся фигура имела какой-то раздавленный, изжёванный вид.
Пока они спорили,
татарин, прищуривая то один, то другой
глаз, играл сам с собою, а Матвей, слушая крик старого солдата и всматриваясь в непоколебимое лицо Ключарева, старался понять, кто из них прав.
Он долго внушал Шакиру нечто неясное и для самого себя;
татарин сидел весь потный и хлопал веками, сгоняя сон с
глаз своих. А в кухне, за ужином, о постоялке неустанно говорила Наталья, тоже довольная и заинтересованная ею и мальчиком.
Время шло, и снова возникла скука, хотелось идти в люди, беседовать с ними. Он пробовал разговаривать с Шакиром, —
татарин слушал его рассказы о Тиунове, о городе, молча вздыхал, и выцветшие, начинавшие слезиться
глаза его опускались.
По двору тихо бродил Шакир, вполголоса рассказывая новому дворнику Фоке, где что лежит, что надо делать. Фока был мужик высокий, сутулый, с каменным лицом, в густой раме бороды, выгоревшей досера. Он смотрел на всё равнодушно, неподвижным взглядом тёмных
глаз и молча кивал в ответ
татарину лысоватой острой головой.
Ключарев играл хуже
татарина; он долго думал, опершись локтями на стол, запустив пальцы в чёрные, курчавые волосы на голове и глядя в середину шашечницы
глазами неуловимого цвета. Шакир, подперев рукою щёку, тихонько, горловым звуком ныл...
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом; на одном конце стола Ключарев с
татарином играли в шашки, — от них веяло чем-то интересным и серьёзным, на другом солдат раскладывал свою книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут же сидела Наталья с шитьём в руках, она стала менее вертлявой, и в зелёных
глазах её появилась добрая забота о чём-то.
Неистощимые в гнусных выдумках, они осыпали благообразного
татарина гнилым хламом пакостных слов, а он серьёзно смотрел на них раскосыми
глазами и, щёлкая языком, говорил, негромко, но убедительно...
Матвей выбежал в сени, — в углу стоял
татарин, закрыв лицо руками, и бормотал. По двору металась Наталья, из её бестолковых криков Матвей узнал, что лекарь спит, пьяный, и его не могут разбудить, никольский поп уехал на мельницу, сомов ловить, а варваринский болен — пчёлы его искусали так, что
глаза не глядят.
Потом, стоя на крыльце, отуманенными
глазами ревниво видел, что она и Шакира тоже целует, как поцеловала его, а
татарин, топая ногами, как лошадь, толкает её в плечо синей башкой и кричит...
«Видно, Ванюша прав! — подумал Оленин: —
Татарин благороднее», и, провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел из хаты. В то время как он выходил, Марьяна, как была в одной розовой рубахе, но уже до самых
глаз повязанная белым платком, неожиданно шмыгнула мимо его из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми ногами, она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто оглянулась смеющимися
глазами на молодого человека и скрылась за углом хаты.
Первые двое неутомимые ходоки, лошадь перегонят, а
татарин незаменимый разведчик с
глазами лучше бинокля и слухом дикого зверя, все трое великолепные стрелки.
Когда смычок, шмыгнув по баскам, начинал вдруг выделывать вариации, рысьи глазки
татарина щурились, лицо принимало такое выражение, как будто в ухо ему залез комар, и вдруг приподымались брови, снова раскрывались
глаза, готовые, по-видимому, на этот раз совсем выскочить из головы.
А однажды боров вырвался на улицу и мы, шестеро парней, два часа бегали за ним по городу, пока прохожий
татарин не подбил свинье передние ноги палкой, после чего мы должны были тащить животное домой на рогоже, к великой забаве жителей.
Татары, покачивая головами, презрительно отплевывались, русские живо образовывали вокруг нас толпу провожатых, — черненький, ловкий студентик, сняв фуражку, сочувственно и громко спросил Артема, указывая
глазами на верещавшую свинью...
Ноге не спится, и, пользуясь минутой, он «ренегат» с Камафутдиновым «словесность». У
татарина от умственного напряжения виски и конец носа покрылись мелкими каплями пота. Время от времени он вытаскивает из кармана грязную ветошку и сильно трет ею свои зараженные трахомой, воспаленные, распухшие, гноящиеся
глаза.
— Правда! — глухо сказал высокий
татарин и мотнул головой. Но мне не нужно было его подтверждения: голод и застывшее отчаяние глядели у него из глубины впалых
глаз, а от темного лица веяло каким-то смертельным равнодушием.
Выходили слобожане, выходили
татары и смотрели на эту чету и слушали переходивший из уст в уста рассказ. Абрам тоже стоял у своих ворот и смотрел на стариков своими добрыми ласкающими
глазами.
Народ и граждане! Да властвует Иоанн в Новегороде, как он в Москве властвует! Или — внимайте, его последнему слову — или храброе воинство, готовое сокрушить
татар, в грозном ополчении явится прежде
глазам вашим, да усмирит мятежников!.. Мир или война? Ответствуйте!»
Сажен сто впереди пехоты на большом белом коне, с конными
татарами, ехал известный в полку за отчаянного храбреца и такого человека, который хоть кому правду в
глаза отрежет, высокий и красивый офицер в азиятской одежде.
Чела крутого смуглый цвет,
Глаза, в которых мрак и свет
В борьбе сменялися не раз,
Почти могли б уверить вас,
Что в нем кипела кровь
татар…
— Я понимаю, — сказал он, томно щуря
глаза и кладя под голову руки, — ты деликатен и щепетилен. Ты не ездишь ко мне из боязни нарушить наш дуэт… помешать… Гость не вовремя хуже
татарина, гость же в медовый месяц хуже чёрта рогатого. Я тебя понимаю. Но, друг мой, ты забываешь, что ты друг, а не гость, что тебя любят, уважают… Да своим присутствием ты только дополнил бы гармонию… А уж и гармония, братец ты мой! Такая гармония, что и описать тебе не могу!
Красный
татарин вошел, проговорил что-то, точно ругается, и стал; облокотился на притолку, кинжалом пошевеливает, как волк исподлобья косится на Жилина. А черноватый, — быстрый, живой, так весь на пружинах и ходит, — подошел прямо к Жилину, сел на корточки, оскаливается, потрепал его по плечу, что-то начал часто-часто по-своему лопотать,
глазами подмигивает, языком прищелкивает, все приговаривает: «корошо урус! корошо урус!»
А Жилину пить хочется, в горле пересохло; думает — хоть бы пришли проведать. Слышит — отпирают сарай. Пришел красный
татарин, а с ним другой, поменьше ростом, черноватенький.
Глаза черные, светлые, румяный, бородка маленькая, подстрижена; лицо веселое, все смеется. Одет черноватый еще лучше: бешмет шелковый синий, галунчиком обшит. Кинжал на поясе большой, серебряный; башмачки красные, сафьянные, тоже серебром обшиты. А на тонких башмачках другие толстые башмаки. Шапка высокая, белого барашка.
Сидит Жилин за
татарином, покачивается, тычется лицом в вонючую татарскую спину. Только и видит перед собой здоровенную татарскую спину, да шею жилистую, да бритый затылок из-под шапки синеется. Голова у Жилина разбита, кровь запеклась над
глазами. И нельзя ему ни поправиться на лошади, ни кровь обтереть. Руки так закручены, что в ключице ломит.
— Собачья жизнь… — пробормотал он, кладя руки под голову и закрывая
глаза. — И лихому
татарину такой жизни не пожелаю.
— «Наши столпились у ворот укрепления. Святослав стоял впереди с огромным бердышом. Одежда его была вся изорвана, волосы всклокочены; руки по локоть, ноги по колено в крови;
глаза метали ужасный блеск.
Татары, казалось, узнали его и хлынули, как прорванная плотина. „Умирать, братцы, всем! Славно умирать!“ — крикнул он, бросился в гущу
татар и начал крошить их своим страшным оружием…»
Рыжий глинистый обрыв, баржа, река, чужие, недобрые люди, голод, холод, болезни — быть может, всего этого нет на самом деле. Вероятно, всё это только снится, — думал
татарин. Он чувствовал, что спит, и слышал свой храп… Конечно, он дома, в Симбирской губернии, и стоит ему только назвать жену по имени, как она откликнется; а в соседней комнате мать… Однако, какие бывают страшные сны! К чему они?
Татарин улыбнулся и открыл
глаза. Какая это река? Волга?
И вслед за тем вторглось в его клеть несколько
татар, атлеты наружностью, с
глазами, кипящими гневом, бросились на него, повалили его и, положив ему колено на спину, связали руки назад.
Но он не единоверец ей; поэтому и дано ему унизительное имя басурмана, которое равняет его в
глазах русских с
татарином.
Татарин замолчал и уставился заплаканными
глазами на огонь; лицо у него выражало недоумение и испуг, как будто он всё еще не понимал, зачем он здесь в темноте и в сырости, около чужих людей, а не в Симбирской губернии. Толковый лег около огня, чему-то усмехнулся и затянул вполголоса песню.
— Где у нас лиходеец-то…
Татары, вогуличи, остяки. Так Аксюта их и в
глаза не видала… Наша же челядь вся нам проданная…
Казаки во главе с Ермаком Тимофеевичем вошли в опустевший поселок, и первое, что бросилось им в
глаза, был труп убитого ночью
татарина.
Антон схватил то и другое, спрятал пилу за пазуху и прочел с трудом, в ужасном волнении, следующие строки, прыгавшие и двоившиеся в
глазах: «Завтра хотят выдать тебя головою
татарам.
В городе, где учился Фивейский, он видел однажды, как засаленный
татарин вел на живодерню лошадь: у нее было сломано копыто и болталось на чем-то, и она ступала на камни прямо окровавленной мостолыжкой; было холодно, а белый пар облаком окутывал ее, блестела мокрая от испарины шерсть, и
глаза смотрели неподвижно вперед — и страшны были они своею кротостью.